Из стенограммы выступления В.И. Ленина с политическим отчетом ЦК РКП(б) на IX конференции РКП(б)

20.09.1920

Товарищи, естественно, что в докладе, который приходится делать в такой момент, центром тяжести должна быть война с Польшей и все те перипетии, которые мы пережили за это время. Позвольте начать [с] нескольких [замечаний] с начала того периода, когда эта польская война еще не стала фактом.

Вы знаете, что перед польской войной мы отнеслись к вопросам с чрезвычайной осторожностью и предложили полякам, польской буржуазии самым торжественным образом – специально даже в манифесте от имени ЦИК – мир1 на условиях в высшей степени [не]выгодных для нас, для целого ряда народностей, [для] рабочих и крестьян, которые были под игом польских помещиков и буржуазии. Мы предложили мир на основании линии Пилсудского, т.е. той линии, на которой поляки стояли до начала наступления 26 апреля текущего года, т.е. линии, по которой они получали всю Белоруссию и порядочный кусок Украины, потому что они имели тогда Волынскую губернию, много хвостов от Ровно, которые они отбили теперь. На этой линии мы соглашались заключить мир, считая мирную хозяйственную работу, на которую мы перевели жизнь армии и жизнь десятков тысяч рабочих и крестьян, гораздо выше, чем возможность военными успехами освободить Белоруссию и часть Украины или восточную Галицию.

Здесь в международном политическом и экономическом отношениях многократно подтверждалось и будет подтверждено это, именно то, что наша новая дипломатия совершенно необычная, непредвиденная в истории монархических и буржуазных государств, никоим образом не может быть еще принята в остальных странах, что, когда большевики выступают с прямым заявлением, никто решительно ни в одном государстве не способен понять, что мы действительно ведем дипломатию на почве открытых заявлений и приемов особой дипломатии. Т.е. если большевики говорят: "Мы готовы признать линию Пилсудского", – [международная буржуазия рассуждает так] – значит, большевики непомерно слабы, а уступка непомерно велика. [Своими предложениями] мы поддержали самый бешеный шовинизм польской буржуазии и помещиков, самый бешеный шовинизм во Франции и других империалистических странах, [ибо там] все рассуждали, что в обычной дипломатии такой вещи не может быть – "разве это делается так? Это есть слабость". Таким образом, наступление было решено не только поляками, но и Францией, в силу того, что мы совершенно необычно сказали напрямик: ради того, чтобы избежать войны, мы готовы на отступление. А в переговорах, которые вел Мархлевский раньше, будучи формальным представителем Красного Креста Польши2, в этих переговорах такая линия, как предварительные условия мира, была основной3. Поэтому мы в силу прежних переговоров делали такие громадные уступки. Эта уступка была принята как наша слабость – и повела к войне.

Вы помните начало войны, которая дала полякам успех до завоевания Киева. Они владели, по предварительным подсчетам, территорией с населением до 4 миллионов. Вы помните, после этого успеха [поляков] [пере]группировка войск дала успех, и наши войска, перейдя в наступление, быстро дошли до главнейшей линии Польши.

Здесь начинается крупный переворот в истории польской войны, который на деле оказался поворотом мира [к] войне. С этого нужно начать, чтобы выяснить дальнейшую историю и перейти к самому главному, что притягивает теперь каждого партийного человека, самому злободневному вопросу – это именно то глубокое поражение, катастрофическое поражение, которое мы потерпели в результате всего развития операции.

12 июля, когда наши войска в непрерывном наступлении, пройдя уже громадное пространство, подходили к этнографической границе Польши, английское правительство [в] лице Керзона обратилось к нам с нотой4, требующей, чтобы мы остановили наши войска на линии 50 верст от этнографической границы Польши на условиях заключения мира по этой линии. Эта линия шла по линии Белосток — Брест-Литовск и отдавала нам Восточную Галицию. Так что линия эта была нам очень выгодна. Эта линия называлась линией Керзона.

И вот тогда перед нами встал основной вопрос. ЦК должен был принять важнейшее решение. И это [решение] является исходным пунктом, к которому в моем докладе придется возвращаться, чтобы дать оценку важнейшего и основного вопроса.

Перед нами стоял вопрос – принять ли это предложение, которое давало нам выгодные границы, и, таким образом, встать на позицию, вообще говоря, чисто оборонительную, или же использовать тот подъем в нашей армии и перевес, который был, чтобы помочь советизации Польши. Здесь стоял коренной вопрос об оборонительной и наступательной войне, и мы знали в ЦК, что это новый принципиальный вопрос, что мы стоим на переломном пункте всей политики Советской власти.

До сих пор, ведя войну с Антантой, потому что мы великолепно знали, что за каждым частичным наступлением Колчака, Юденича стоит Антанта, мы сознавали, что ведем оборонительную войну и побеждаем Антанту, но что победить окончательно Антанту мы не можем, что она во много раз сильнее нас. И мы только старались использовать, возможно шире, образовывающиеся щели между разными государствами Антанты, для того чтобы вовремя оборониться. История с Юденичем и Деникиным показала нечто невиданное, невероятное, с точки зрения подсчета сил. Мы разбили их по частям. И умнейшие всемирные политики, не только зарвавшиеся с точки зрения колониальной, как Англия, зарвавшаяся Франция, заботящаяся о своих миллиардах бывшего царского дома (а там еще есть такие странные люди, которые надеются на их возвращение), не только такие зарвавшиеся политики, которые думают что-либо захватить от России, не только крупные политики, заинтересованные в России, но и незаинтересованные непосредственно, они оказались в состоянии распада. Они, будучи во сто раз сильнее нас, не реализовали эту возможность, потому что распались внутри себя, потому что ни одного шага не могли сделать, не могли решить простую задачу соединения трех-четырех элементов, соединить, согласовать три-четыре могущественных державы, имея бесконечный перевес в сравнении с нами не только в смысле финансов, но и в смысле флота и в другом. У нас не было ничего, а они не могли соединить себя даже в финансовом отношении, что давало нам выигрыш. И это было в то время, как вся буржуазия кипела бешенством и ненавистью против большевизма. И оказалось, что мы сильнее их. Они пускали неприятеля по частям, и, крича о том, что они не желают вернуть царя, они не могли помешать чисто монархической политике Юденича и Деникина и таким образом отталкивали от себя тот элемент, который должен был быть за ними – мужицкие, кулаческие элементы.

И вот, значит, в сумме получилось то обстоятельство, что у нас созрело убеждение, что военное наступление Антанты против нас закончено, оборонительная война с империализмом кончилась, мы ее выиграли. Польша была ставкой. И Польша думала, что она, как держава с империалистическими традициями, в состоянии изменить характер войны. Значит, оценка была такова: период оборонительной войны кончился. (Я прошу записывать меньше: это не должно попадать в печать). С другой стороны, наступление показывало нам, что при бессилии Антанты военным путем задавить нас, при бессилии ее действовать своими солдатами, она может только толкать на нас отдельные маленькие государства, не представляющие военной ценности и держащие у себя помещичье-буржуазный порядок только ценой тех мер насилия и террора, которые им предоставляет Антанта. Нет сомнения, что тот меньшевистско-демократический капитализм, который держится еще во всех пограничных с Россией государствах, образованных из прежнего состава бывшей Российской империи, начиная с Эстонии, Грузии и т.д., он держится при помощи того, что доставляет Антанта. Она дает пушки, солдат, обмундирование, деньги, чтобы держать в подчинении рабочих.

Перед нами встала новая задача. Оборонительный период войны со всемирным империализмом кончился, и мы можем и должны использовать военное положение для начала войны наступательной. Мы их побили, когда они на нас наступали. Мы будем пробовать теперь на них наступать, чтобы помочь советизации Польши. "Мы поможем советизации Литвы и Польши" – так говорилось в нашей резолюции.

Когда эта резолюция выносилась в Центральном Комитете, у нас не было недостатка в понимании несколько неуклюжего характера этой резолюции в том смысле, что против нее будто бы нельзя голосовать. Как можно голосовать против помощи советизации?

Если же мы сравним наше отношение к Польше с нашим отношением к Грузии и Латвии, то разница станет совершенно ясна. Мы не принимали резолюции, что военным путем поможем советизации Грузии или Эстонии. Мы принимали резолюцию обратную, что не помогаем.

На этой почве был ряд конфликтов с революционерами и коммунистами этих стран. Они держали полные горечи речи против нас, говоря: как можете вы заключать мир с белогвардейскими латышскими палачами, которые подвергли виселице и пытке лучших латышских товарищей, проливавших кровь за Советскую Россию? Эти речи мы слышали и от грузин, но не помогали советизации Грузии и Латвии. И сейчас этого сделать мы не можем, нам не до того. Спасение и укрепление республики есть подавляющая задача.

По отношению к Польше мы изменили эту политику. Мы решили использовать наши военные силы, чтобы помочь советизации Польши. Отсюда вытекала и дальнейшая общая политика.

Мы формулировали это не в официальной резолюции, записанной в протоколе ЦК и представляющей собой закон для партии до нового съезда. Но между собой мы говорили, что мы должны штыками пощупать – не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше? И здесь мы ставили практически вопрос, который, как оказалось, теоретически не вполне ясен для лучших коммунистических элементов международного товарищества, то есть Коммунистического Интернационала.

Когда съезд Коминтерна был в июле в Москве5, это было в то время, когда мы решали в ЦК этот вопрос. На съезде Коминтерна поставить этот вопрос мы не могли, потому что этот съезд должен был происходить открыто. В этом было его громадное, революционное, общеполитическое мировое значение, которое скажется во много раз больше, чем это было до сих пор. На съезде этом были элементы, к каковым относятся немецкие независимцы6, которые теперь повели самую поганую политику против Советской власти. Выкинуть их в то время нельзя было. Нужно было показать перед всемирной коммунистической партией, что мы не хотим их пустить в наши ряды. Таким образом, на съезде Коммунистического Интернационала мы должны были говорить открыто. Поэтому вопрос этот на конгрессе сознательно не затрагивался. Переход к наступлению против союзников Антанты не мог быть там поставлен, потому что там была не та стадия развития, которая нужна для обсуждения этого вопроса. Мы должны были терпеть [их].

"Роте Фане"7 и многие другие не могут и мысли допустить, что мы своей рукой поможем советизации Польши. Люди эти считают себя коммунистами, но некоторые из них остаются националистами и пацифистами. Конечно, коммунисты, которые пережили больше, [к] таковым относятся финляндские товарищи, и тени не оставили у себя от этих предрассудков. Говорю – не оставили, потому что они пережили более длинный период войны. Когда у меня была английская рабочая делегация и я говорил с ней8, что всякий порядочный английский рабочий должен желать поражения английского правительства, то они меня совершенно не поняли. Они состроили такие лица, которые, я думаю, не может схватить даже самая лучшая фотография. В их головы совершенно не вмещалась та истина, что в интересах международной революции английские рабочие должны желать поражения своего правительства.

Те факты, что [в] Польше хорошо развито пролетарское население и лучше воспитан сельский пролетариат, эти факты говорят нам: ты должен помочь им советизироваться.

И вот та стадия, на которой нас застали события и на которой стала наша партия. Это было важнейшим переломом не только в политике Советской России, но и в политике всемирной. До сих пор мы выступали как единственная сила против всего мира, мечтая только о том, как бы уловить щелки между ними, чтобы противник не мог нас раздавить. А теперь мы сказали: "Мы теперь покрепче стали, и на каждую вашу попытку наступления мы будем отвечать контрнаступлением, чтобы вы знали, что вы рискуете не только тем, что вы просадите несколько миллионов, как вы просадили на Юденича, Колчака и Деникина, но что вы рискуете тем, что за каждое ваше выступление будет расширяться область Советской Республики". Россия до сих пор была только объектом, над которым мудрили и судили, как лучше ее разделить между Юденичем, Колчаком и Деникиным. А теперь Россия сказала: а мы посмотрим, кто сильнее в войне. Вот как теперь встал вопрос. Это – перемена всей политики, всемирной политики. Тут историку придется отметить, что это начало нового периода.

Каковы же были результаты этой политики? Конечно, главным результатом было то, что сейчас мы оказались потерпевшими громадное поражение. Чтобы перейти к этому, я должен описать то, что этому предшествовало.

Насколько нам удалось прощупать штыком готовность Польши к социальной революции? Мы должны сказать, что эта готовность мала. Прощупать штыком – это значило получить прямой доступ к польскому батрачеству и к польскому промышленному пролетариату, поскольку он остался в Польше. Промышленный пролетариат оставался в Варшаве, в Лодзи, в Домбровицах, которые от границы очень далеко. С другой стороны, чтобы действительно прощупать степень готовности пролетариата Польши, в первую голову промышленного и во вторую голову батрацкого, стоящего на базисе засилья9, мы должны были очистить от польских буржуазных войск и занять не только район Варшавы, но и те районы, где есть промышленный пролетариат. А эти районы начинаются еще раньше10, чем Варшава, которую занять не удалось. Поэтому прощупать готовность Польши [к] социалистической революции удалось чрезвычайно мало.

Мы встретили большой национальный подъем мелких буржуазных элементов, которые по мере приближения к Варшаве приходили в ужас за свое национальное существование. Нам не удалось прощупать действительного настроения пролетарских масс и в батрачестве, и в рядах промышленного пролетариата Польши.

Зато разыгралась такая картина в международной политике, которая представляет из себя нечто в высокой степени поучительное и которая явилась центром события. Подробнее, во всех деталях, одну сторону картины осветит товарищ Каменев, который в Лондоне наблюдал отдельные перипетии [событий]11.

Нам не удалось прощупать развития и подготовления к социалистической революции пролетариата в Варшаве. Наше приближение доказало, что Польша нас победить не может, а мы очень недалеки от этого.

Оказалось, что все это меняет международную политику. Мы, подходя к Варшаве, подошли настолько близко к центру всемирной империалистической политики, что мы стали ее делать. Это звучит непонятно, но история "Комитета действий"12 в Англии доказала, с абсолютной точностью доказала, что где-то около Варшавы находится не центр польского буржуазного правительства и республики капитала, а где-то около Варшавы лежит центр всей теперешней системы международного империализма, и что мы стоим в условиях, когда мы начинаем колебать эту систему и делаем политику не в Польше, но в Германии и Англии. Таким образом, в Германии и Англии мы создали совершенно новую полосу пролетарской революции против всемирного империализма, потому что Польша, как буфер между Россией и Германией, Польша, как последнее государство, останется всецело в руках международного империализма против России. Она является опорой всего Версальского договора13.

Современный империалистический мир держится на Версальском договоре. Победив Германию, решив вопрос: которая из двух всемирных могущественных групп – английская или германская – будет распоряжаться судьбами мира на ближайшие годы, – империалисты закончили [войну] Версальским миром. У них нет другого закрепления всемирных отношений, как политических, так и экономических, кроме Версальского мира. Польша – такой могущественный элемент в этом Версальском мире, что, вырывая этот элемент, мы ломали весь Версальский мир. Мы ставили задачей занятие Варшавы. Задача изменилась. И оказалось, что решается не судьба Варшавы, а судьба Версальского договора. Так вопрос был поставлен во всей немецкой буржуазной черносотенной и французской печати.

Приближение наших войск к границам восточной Пруссии, которая отделена коридором Польши, выходящим дальше на Данциг, указывало, что Германия вся закипела. Стали доходить известия, что десятки и сотни тысяч немецких коммунистов переходят наши границы. Полетели телеграммы [об образовании] немецких коммунистических полков. Приходилось принимать решения помочь не публиковать [эти известия] и продолжать заявлять, что мы ведем войну [с Польшей].

Когда теперь приходят газеты, не разделяющие взгляды большевиков, и рисуют положение восточной Пруссии, получается чрезвычайно интересная картина, которая мне напоминает некоторые периоды русской революции 1905 года, когда в Германии появился средний тип черносотенца-революционера. Тогда революция 5-го года в России делала первые крупные шаги, чтобы вскопать, поднять самые крупные и в то же время самые отсталые элементы крестьянства, и эту работу нам помогали делать черносотенные элементы, которые своей агитацией против нас старались поднять крестьянство. Тогда эту агитацию вели черносотенные попы и офицерство, и получалось так, что эта вновь возникающая черносотенная политическая организация впервые объединяла крестьян, привлекала их к организации. И эти поднятые крестьяне сегодня выступали с черносотенными требованиями, а назавтра требовали всей земли от помещиков.

И вот такая же штука получилась теперь в Германии. Я не захватил с собой корреспонденцию одной германской антибольшевистской печати (которую я, конечно, не мог бы всю огласить за недостатком времени), в которой говорится, что вся восточная Германия кипит и все капписты (те, которые стояли за Каппа – нашего Корнилова), все эти капписты – за большевиков. И получается такая вещь, что когда говорят с неразвитым немецким парнем, который в политике ничего не понимает, то он колеблется и говорит, что придется вернуть Вильгельма, потому что нет порядка, и в то же время говорит рядом, наоборот, что надо идти за большевиками.

И мы видим, что восточная Германия кипит. Образовывается какой-то противоестественный блок во главе с генералами-корниловцами, которые, как люди военного рассудка и у которых лозунг только – "война с Францией, во что бы то ни стало, все равно с кем и все равно в каких условиях", – эти немецкие офицеры, люди политически неграмотные, не знающие, что война дает после себя определенные последствия (Где им это понять! Такому германскому офицеру надо 10 лет учиться в разных революциях, чтобы чему-нибудь научиться), и вот у них – идея войны с Францией, во что бы то ни стало.

И, таким образом, получилось, что мы имели силу, и значительную силу, против Антанты. И в то время мы Керзону ответили: "Вы ссылаетесь на "Лигу Наций"14. Но что такое "Лига Наций"? Она плевка не стоит. Еще вопрос, кто решит судьбу Польши. Вопрос может решиться не тем, что скажет "Лига Наций", а тем, что скажет красноармеец". Вот что мы ответили Керзону, если перевести нашу ноту на простой язык15. И тогда в Германии это так и поняли, и получился противоестественный характерный блок, блок, который не был составлен по договору, не был нигде записан, проголосован, а блок, в котором капповцы и корниловцы, вся масса из патриотически настроенного элемента была вместе с большевиками.

Вот какая проблема стояла тогда, и эту проблему не могли в то время решать немецкие коммунисты, не могли решать потому, что они сидели в то время здесь, в Москве, сидели и решали самый примитивный вопрос относительно того, как создать элементы действительной коммунистической партии в Германии, решали основной вопрос отношения к правым независимцам, у которых вожди были вроде нашего Мартова, а рабочие были большевистски настроены. Они были заняты решением этого всемирного вопроса, который возникает во всех странах. И в это время события в Германии перескочили все решения этих вопросов, и наметился блок последовательных и крайних патриотов и коммунистов, признающих сознательно блок [с] Советской Россией. Получался блок такой, что во всемирной политике существуют только две силы, одна – "Лига Наций", которая дала Версальский договор, а другая – Советская Республика, которая этот Версальский договор надорвала. И противоестественный блок [в] Германии был за нас.

Тут оказался гигантский факт международной политики, которую я наблюдал по частям не раз и на которой мне приходилось останавливаться, когда я подводил итоги кампаниям Юденича, Колчака, Деникина и говорил об условиях заключения мира с Эстонией, Грузией и Латвией. В международном масштабе оказалось не только то, что мы побили Колчака, Деникина и завоевали русское зажиточное крестьянство, антикоммунистическое, которое, между прочим, решило судьбы Колчака и Деникина, но мы завоевали мелкую буржуазию и крупную буржуазию маленьких стран, формально независимых, но задавленных Антантой. Это решило заключение мира с нами Эстонии16 – первой страны, заключившей с нами мир. Она целиком буржуазная, она целиком в кармане английских и американских миллиардеров, она вся целиком была против мира с нами, и она с нами заключила мир: так солоно ей показался международный империализм.

В Германии коммунисты остались со своими лозунгами. Когда немецкие левые договорились до такой нелепости, что не нужно гражданской войны, а напротив, нужна общенародная война против Франции, – это была неслыханная глупость. Так ставить вопрос, – это граничило с изменой. Без гражданской войны советскую власть в Германии не получишь. Если ты заключишь блок с немецкими корниловцами, они тебя надуют. В Германии – слабая маленькая коммунистическая партия и сильная партия шейдемановцев, правых меньшевиков17, – громадная пролетарская партия, во главе которой стоят наши Мартовы, – политика между двух стульев.

И первым результатом было то, что к ряду мелких государств, которые все присоединились к нам, несмотря на всю свою ненависть к большевикам, рядом с расправами по отношению к своим большевикам – эстонским, финским, латвийским, они должны были заключать мир с нами, и говорили, что в международном отношении нам, маленьким странам, ближе к советской большевистской России18. Мы на деле доказали, что для Германии, где настроение масс, самых неразвитых и черносотенных, которые способны говорить: "лучше Вильгельм", – что в международном отношении другой силы для Германии, кроме как Советская Россия, нет.

Национальные пожелания Германии состоят из двух величин, которые не различить политически – значит сделать громадную ошибку. Одна величина – сбросить Версальский договор, который их душит. С другой стороны, империалисты немецкие, которые присоединялись к этому, говорили: "Мы не только сбросить хотим Версальский договор", – а на самом деле они желали восстановления империалистской Германии.

Не только к маленьким странам, но и по отношению к Германии мы прощупали международное положение.

В моей речи при открытии на съезде Коминтерна, которую я держал в Петрограде, мне пришлось говорить о международном положении19, и я говорил, что населения на Земле сейчас до трех миллиардов и три четверти из них, трех миллиардов, – в колониях, и три четверти миллиарда – в тех странах, которые побеждены, значит – в колониях 70 процентов. Я говорил, что даже при таком грубом определении, если возьмем политику мировую, то семь десятых населения будет то, которое при правильной политике будет стоять за Советскую Россию. Тут могут спросить, как они могут стоять за Советскую Россию, когда они не коммунисты? А как же стояли за одно с нами Эстония и Грузия, хотя там расстреливают коммунистов? Нашей международной политикой мы теперь доказали, что мы имеем союз всех стран, живущих под Версальским договором. А это – 70 процентов всего населения Земли.

Если в Германии ограничились только тем, что только трепетали и ожидали, то в Англии положение сложилось иное. В Англии Керзон предъявил нам ультиматум: либо отойди, либо мы воюем. Они привыкли считать, что они, подписавшие Версальский мир, могут распоряжаться всем миром. Когда мы ответили на это, что мы "Лиги Наций" не признаем, то французские газеты писали: "дерзкий ответ", – выражение из терминологии школьной комнаты, где учитель говорит ребятам, что мы ведем себя дерзко. Но в мировой политике такими терминами выражаться нельзя. Факт тот, что "Лига Наций", как таковая, себя не показала.

Оказалось, что для того, чтобы воевать с нами, надо прежде спросить английского рабочего. В результате нашего заявления оказалось, что английский пролетариат поднялся на совершенно новую революционную ступень. Мы, стоя под Варшавой и не умея эту Варшаву взять и прощупать, какова готовность польского рабочего к революционному действию, мы прощупали английских рабочих и подняли их на новую ступень революционного действия. Когда нам был предъявлен ультиматум, то английские рабочие, девять десятых из которых меньшевики самые злостные, ответили на это образованием "Комитета действий". Английская пресса забеспокоилась, закричала, что это двоевластие. И она была права. Англия оказалась на той стадии в политических отношениях, [на] которой оказалась Россия после февраля 1917 года: наряду с правительством были Советы, которые имели соглашательную комиссию и фактически каждый шаг правительства проверяли, и тогда буржуазия всего мира говорила, что так существовать нельзя. И вот теперь в Англии оказался "Совет действий"20, и этот "Совет действий" помешал войне Англии против нас. Ничего из тех угроз, которые нам лорд Керзон предъявил, осуществить не удалось, и рабочее движение Англии поднялось на невероятно высокую ступень.

"Комитет действий" создал орган всей рабочей массы, политический центр, который стал рядом с буржуазным и который не идет согласованно с ним. Во главе этого "Комитета действий" состоят яркие меньшевики и яркие правые эсеры, те люди, которых мы в свое время гнали.

[Для того чтобы разъединиться с оппортунистами], нам нужен был 2-й съезд Коминтерна в Москве, где съехались представители всех стран. Только теперь издан полный текст резолюций, где эта политика принята в международном масштабе. И какое получилось соотношение? Говорят, что мы предложили условия неслыханные21. Там теперь образовался раскол, во всяком случае, раскол между большевиками и меньшевиками во всех без исключения странах мира.

Во время, когда мы при помощи Коминтерна сделали то, что в десятки лет не могли сделать и в условиях полного раскола с международным империализмом, в то время в Англии меньшевики и большевики соединялись в "Комитет действия". [На конгрессе Коминтерна] нам мучительно приходилось разрешать задачи непомерной трудности. [Но] прогресс рабочего движения стоит того, чтобы идейно расколоться с меньшевиками и чтобы в то [же] время действовать вместе с ними в "Совете действия".

На первый взгляд это кажется противоречием и оппортунизмом, но мы говорим: вам придется продолжать опять русскую революцию в основных чертах.

"Комитет действия" в Англии совершенно не похож на наш ВЦИК тех времен, когда в нем решали дела Гоц, Дан и прочие. Это есть объединение всех рабочих без различия партий – меньшевиков, большевиков, такое объединение, которое конкурирует с буржуазным правительством, в котором меньшевики вынуждены выступать как большевики.

Мы понимаем, что министерство 14-го года, которое выпустили22 меньшевики и социалисты-революционеры первого созыва, говорило, что война империалистическая, давайте защищать меньшинство. Они запутались, а массу подвели к нам, и, таким образом, Плеханов был прав. Они говорят, мы – за конституционную демократию, а вы – за демократию частичную.

Есть еще "Комитет действия". Но это крайний случай. Это вещь, которую нам пришлось читать23, потому что это относится [к] самой империалистической стране [с] необычайно прочными традициями меньшевизма. Если у нас меньшевизм насчитывает историю в течение 15–20 лет, там все профорганизации сплошь с демократической системой, во главе которой стоят меньшевики. Она была вся разрушена английскими меньшевиками, и им пришлось наступать на метод диктатуры пролетариата24.

Мы получили возможность сказать английским, французским рабочим, что вы должны их научить быть коммунистами. Коминтерн научил этому. Английская политика начинает учить французскую. Вместе с тем вы должны научиться на почве массовых организаций блокироваться с английскими большевиками, когда они вынуждены выступать конституционно, чтобы английская масса научилась этому на деле25…

Мы в России сами мучительно переживали, сколько раз нужно будет, чтобы меньшевики и эсеры надули русских рабочих, чтобы они перестали им верить. Они надували русских рабочих до февральской революции, надували от мая до июльского наступления, надували еще раз, и наконец к октябрю русский рабочий созрел настолько, что не позволил себя больше надувать.

Сколько раз потребуется надувать английских рабочих английским меньшевикам, этого ни в какой книжке не написано и написать нельзя. Это будет видно. Но английские большевики должны уметь все время стоять вместе с массами, просвещать их, показывать, говорить им: вот вас опять надувают, вот вас еще раз надули. И в процессе теперешних событий в Англии мы видим, и товарищ Каменев резюмирует свои впечатления26, что английские меньшевики уже чувствуют себя, как правительство, они знают, что буржуазному правительству в Англии не усидеть, что оно будет свергнуто. Они видят перед собою правительственный пост. "Милости просим – [должны разъяснять английские большевики] – но и вы с этого правительственного поста слетите так же, как слетело ваше буржуазное правительство, и слетите так, что уже больше на него не заберетесь".

Вот итог нашей международной политики и складывающихся отношений в Западной Европе.

А теперь я должен перейти к главному и печальному [выводу], который из этого итога теперь получился. Нас на фронте отбросили так, что мы отлетели настолько, что бои идут под Гродно, и поляки подходят к линии, под которой раньше Пилсудский хвастал, что он придет к Москве, и что осталось только хвастовством. Нужно сказать, что несмотря на то, что нас отбросили, наши войска все-таки проделали чудеса. Их откинули на сотни [верст] к востоку и к западу, но до того места, на котором мы предлагали раньше мириться Пилсудскому, их не откинули. И теперь Пилсудский пойдет на мир в худших для него и в лучших для нас, чем наше первое предложение, условиях. Но все-таки мы потерпели огромное поражение, колоссальная армия в 100 000 или в плену, или в Германии. Одним словом, – гигантское, неслыханное поражение.

Что же это значит? Это значит, что, несомненно, была допущена ошибка. Ведь мы имели на руках победу, и мы ее упустили. Значит – была ошибка. Перед каждым этот вопрос вставал, и мы в ЦК находили ответ: в чем ошибка? Где она и следует ли ее найти?

Ошибка, ясно, должна быть или в политике, или в стратегии войны. Но вы знаете, что стратегия и политика неразделимо связаны. Нам во время Гражданской войны [в] Политбюро приходилось решать чисто стратегические вопросы, настолько чисто стратегические вопросы, что мы смотрели друг на друга с улыбкой: как же так мы превратились в стратегов? Среди нас были даже люди, которые издалека войны не видали. Но, несмотря на это, приходилось заниматься стратегией, потому что стратегия подчинена политике и одно с другим связано неразрывно. Теперь, как в эпоху юденического, деникинского наступления, не раз решались нами чисто стратегические вопросы. Нас уже не удивляло это. Но теперь надо помнить, что всякая стратегия – не что иное, как политика.

Где же теперь искать ошибку? Возможна ошибка политическая, возможна и стратегическая. Отнюдь не претендую ни малейшим образом, что знаю военную науку, [за] многое заранее прошу извинения перед товарищами, которые знают эту науку теоретически и практически. Я буду разбирать с точки зрения, где искать возможную ошибку политическую или стратегическую.

Я сейчас скажу, что ЦК вопрос этот разбирал и оставил его открытым. Мы для того, чтобы поставить этот вопрос на исследование, для того, чтобы решить его надлежащим образом, мы должны дать для этого большие силы, которых у нас нет, потому что будущее захватывает нас целиком. И мы решили – пусть [загадки] прошлого решают историки, пусть потом разберутся в этом вопросе. К этому мы пришли.

Ошибка – либо в политике, либо в стратегии, либо там и тут. Возможна ошибка в ответе на ноту Керзона 12 июля, когда мы сказали просто: наплевать на "Лигу Наций", идем вперед.

Само собой разумеется, мы определяли при неправильном определении. От революционеров, находящихся в условиях трудной политики, привыкших победоносно решать вопросы, когда есть неслыханный героизм и подъем масс, требуется правильное определение. Мы, решая этот вопрос, предопределяли общую наступательную линию. В основе эта линия была, – мы убеждены в этом, – верна. В основе она была цела и действительно совпала с новым периодом всемирной истории, когда Россия, бывшая до сих пор объектом решения задачи: Юденич или Колчак ее скушают и чем закусят, – она определяла внутреннюю политику Англии.

И вот тут, может быть, следовало бы ответить иначе. Мы говорили, что в основе принимаем предложение Керзона, но будем торговаться. И мы торговались на основе нашего решения до тех пор, пока Каменеву не пришлось, по независящим обстоятельствам, поторговаться так, что его оттуда выгнали27. Мы получили помощь "Комитета действия", так что в конце концов выиграл Каменев, а не Ллойд Джордж.

Может быть, мы должны были бы ответить так: принимаем в основу, что остановимся на 50-й версте, или на той границе, которую вы даете. Это определяется условиями военных фронтов. Получая восточную Галицию, мы имели [бы] базу против всех современных государств. При таких условиях мы становились в соседство с прикарпатской Русью, которая кипит больше, чем Германия, и является прямым коридором в Венгрию, где небольшого толчка достаточно для того, чтобы вспыхнула революция. Мы [бы] сохраняли в международном масштабе ореол страны, которая непобедима и является великой державой. Это большая похвала.

Но тут вырисовывалась другая политика. Мы тогда не получили бы того кипения, которое было. Наверное, мы не получили бы "Комитета действия". Мы не получили бы перехода всей английской политики, пролетарской и буржуазной, на новую стадию. Но мы выиграли [бы] прочную спокойную твердую базу для операций против срединной Европы через намеченные границы.

Возможно, повторяю, что здесь была политическая ошибка, за которую отвечает ЦК вообще и за которую каждый из нас берет на себя ответственность. Это является основной ошибкой – стратегия подчинена политике.

Возможно другое объяснение, которое состоит в том, что, поскольку ЦК определил линию политики, поскольку он определил положение всех советских органов, поскольку он определил рамки, за которые наше командование выходить не могло: "Вы дали задание помочь советизации, перейти этнографическую границу и держать границу с Германией от того места, где мы стояли, от Белостока, [хотя] могла развернуться стратегия, видоизменяющая свои стратегические условия и задачи". Возможно рассуждать так, что стратеги [не] должны точно приводить в исполнение решение задачи. Но одно дело – разговоры, мотивы, настроения, а другое дело – решения. Разговаривать можно, но если ты не проведешь решения, порядочный нарком, тебя выгонят или в тюрьму посадят. Без этого сознания мы давно бы все рассыпались.

Тут стратегия, может быть, даст понять и сказать: а наступать-то у нас не хватит силы, и, пройдя 50 или 100 верст, остановившись тут, мы стояли бы в этнографической Польше, мы имели бы верную обеспеченную победу, мы теперь уже наверняка, если бы тогда остановились бы, имели бы теперь мир, абсолютно победоносный, сохранив весь тот ореол и все то воздействие на международную политику. Возможно, что стратегическая ошибка была.

Вот в каких пределах идут в основных линиях те всякие ошибки, в которых естественно вращалась мысль в Центральном Комитете.

Вы увидите, почему в Центральном Комитете получилось преобладание мнения, что нет, комиссию по изучению условий наступления и отступления мы создавать не будем. Чтобы изучить этот вопрос, у нас нет на это сил. У нас сейчас ряд других вопросов, которые требуют немедленного решения. Мы ни одной, даже второклассной силы на это дать не можем. И нам надо решать другие вопросы, сложнейшие вопросы политики и стратегии, ибо мы помним, как мы добивали Деникина, гнали его к Донецкому району и, не сумев добить его чуточки, докатились обратно до Орла. Мы видели, как мы воевали с Колчаком. Когда его догнали до Уфы и тогда, когда он нас обратно погнал до Самары, то в это время вся европейская печать назначила новый срок падения Москвы и Петрограда.

Любопытно, я вчера видел одно американское издание28, где некоторые люди в небольшом издании собирали полные сведения о том, что писали лучшие американские газеты про Россию. Лучшей агитации для большевиков нельзя себе представить. Они изучают, сколько раз назначалось падение Москвы и Петрограда. Эта маленькая брошюрка состоит из того, что американские газеты говорили от октября [19]17 года и до [19]20 года, и в двух словах, что из этого вышло. Лучше, успешнее, чем эта краткая история наступления, нет. Мы постараемся издать [брошюру] по-русски.

Вы помните про нашу Красную армию после ста пятидесяти верст поражений, как она добила Колчака. Она делала невозможное, как мне рассказывал товарищ из Красной армии, перед этой остановкой за 50 верст под Челябинском, когда она пришла в состояние негодности. Товарищ Смирнов говорил: "Посмотрите на русского солдата: если бы мы не пошли вперед, мы [не] мобилизовали бы новых. При отчаянном положении в смысле обуви переход был невозможен, это проделали герои, которые могут делать чудеса по природе".

Красноармеец начал делать чудеса. Он прошел 800 верст. Дойдет ли он еще 100 [верст] или нужно остановиться за 100 верст, потому что он дальше не дойдет, – это задача стратегическая неслыханной трудности новой стратегии.

Вы видите, что мы пережили с Колчаком. Вы видите эти элементы задачи, из которых ЦК вынес свое заключение. Сам ЦК, волнуясь непомерно тем, что мы сделали ошибку и потерпели поражение, исправлять эту ошибку [и] назначать комиссию не берется.

Нам надо решать вопросы текущей политики, – переговоры в Риге29. Перед нами наступление в Гродно, а Врангель взял Александровск30 и наступает на Екатеринослав31. Надо напрячь все силы, пережить этот вопрос. И хорошо было бы каждую силу удвоить. Этим вопросом занялись мы, и им я должен занять ваше внимание.

Ясно, что польское наступление и врангельское – это одно наступление Антанты. Она все ставит на карту.

Сегодня пришло одно письмо от одного товарища32, действующего в Англии, который говорит: настроение там меняется, вчера немецкие корниловцы были за большевиков, теперь – за Антанту. Но мы видели перевороты и более крупные.

Мы должны считаться с тем, какие теперь условия. По всей вероятности, зимняя компания предрешена.

Целый ряд признаков указывает, на что рассчитывает Польша и империалисты Антанты. Французы ставят ставку на Врангеля и говорят полякам: будьте уверены, если вы получите от большевиков такую границу, которая бы проходила не дальше Варшавы, ваше дело погибло, за нас стоит Врангель, а мы – ваши единственные друзья. Политика не слишком важная. И французы, и поляки, и Врангель – [это три самостоятельных элемента]. Не так-то просто привести эти три элемента в дружное действие. Даже почти невозможно соединить трем правительствам силы против большевиков.

Казалось бы, легко и достаточно это сделать, потому что большевиков все ненавидят. Надо представить, как Пилсудский, Врангель и французские империалисты готовы отдать все силы, чтобы подавить большевиков. Все трое провозглашают против большевиков и не могут ничего сделать, хотя бы они были в десять раз умнее и взяли себе в десятки раз умнее людей-советчиков. Теперь, с другой стороны, французы употребляют все усилия, чтобы поддержать Врангеля, и он одерживает успехи. Ему присылают подкрепление. С другой стороны, французы должны держать фронт польский и говорить: подождите, не заключайте мира. Польская мелкая буржуазия, Польша мелкобуржуазная, патриотическая и шовинистическая, представители партии ППС33, партия помещиков и [партия] людовская34 – партия зажиточных крестьян, кулаков, – [все] они говорят: мы предпочитаем мир, потому что война несет разорение.

У Польши еще перед войной положение было полно кризиса, и их представители говорили, что они выйдут из войны в финансовом отношении совершенно разоренными. Это правильно, потому что они прекрасно знают, что за эту войну придется платить, что Франция признает "священную частную собственность".

Снова уже есть сообщение, что 60 пароходов прошло опять к Польше. Не думаю, чтобы они с помощью этих 60 пароходов укрепили свое положение.

Здесь товарищ, делавший нам доклад35, сказал, что у поляков изменился социальный состав армии. У него это замечание прошло незаметно, а я его отмечаю, потому что в этом – вся суть. Если мы победили Колчака, Деникина, то мы их победили только потому, что у них изменился социальный состав армии. И Врангель сейчас чувствует себя твердо только потому, что у него состав армии офицерский. И он сам знает, что если он станет опираться на массы, он слетит так же быстро, как в свое время слетели Колчаки и Деникины.

Поляки наступали на нас с армией, первоначально [составленной] исключительно из молодежи, которую целиком можно было "обработать". А теперь уже они взяли те возрасты, которые прошли войну гораздо более жестокую, теперь у них армия уже взрослых людей, армия, которая состоит не из мальчишек, которых нельзя научить чему угодно. Поляки сейчас перешли ту грань, которую перешли в новое время Колчак и Деникин, грань, в которой была сначала максимальная победа, и грань, в которой обеспечено максимальное поражение. Вот какие условия сейчас в Польше.

И при таких условиях мы все-таки говорим, что нам надо избежать зимней кампании, потому что [для] нас десятки тысяч жизней русских рабочих, крестьян гораздо ценнее всего остального. Мы великолепно понимаем, что ставка поставлена большая, что мы сильны, что мы, беря Галицию, где советский строй обеспечен, беря Галицию, которая имеет связь с Чехо-Словакией и Венгрией, где уже кипит, мы этим самым развиваем прямую дорогу революции. Из-за этого стоит повоевать, пренебрегать таким фактом нельзя. Но в то же время мы сознаем, что зимняя кампания потребует много жизней, и мы говорим: мы должны зимней кампании избегнуть.

Шансы на это не велики, потому что Врангель и Польша, как они ни ругаются, у них все-таки один международный фронт. Но здесь мы пойдем наперевес36, как это всегда мы делали, мы пойдем наперевес всем прежним международным обычаям. Мы хорошо знаем, что нам не поверят международные хищники, но есть тот и другой, который нам всегда поверит37.

И мы станем резать напрямик. И мы предлагаем от имени сессии ВЦИК сказать, что зимней кампании мы не хотим. Угодно подписать мир за 10 дней – и тогда мы отказываемся от Галиции и предлагаем границу значительно восточнее линии Керзона. Как для нас эти уступки ни тяжелы, но для нас важнее избежать зимней кампании, [потому] что мы укрепимся в области мирного строительства. Но мы предлагаем это сделать в 10 дней. Но мы говорим, что для того, чтобы это сделать, надо чтобы ваша мелкая буржуазия, патриотически настроенная, [и] рабочие победили вашу буржуазию и помещиков. А это [вряд ли] возможно, потому что они сильны, потому что крестьянство всегда было патриотическими лакеями, – это неизбежно в силу экономическую, в силу неизбежной частной собственности, это неизбежно и в политическом отношении. Но, во всяком случае, шансы есть, и, во всяком случае, [на] частном совещании этих партий уже имело место [совпадение мнений] с нами. Представители этих партий говорили: мы знаем, что Варшаву и Польшу спасла не Антанта, они не могли нас спасти, ее спас патриотический подъем. А эти уроки не забываются. Этот шанс мы хотим использовать.

Мы назначаем громадные уступки в короткий срок, чтобы решить вопрос о зимней кампании. Зимней кампании мы хотим избежать. Поэтому мы предлагаем полякам заключить мир сейчас же. Мы ставим линию восточнее Брест-Литовска. Мы выиграем в военном отношении то, что обеспечим быструю победу над Врангелем. Это выигрыш достаточный.

Мы должны по отношению к политике западноевропейской от первой попытки активной политики вернуться к последствиям. Последствия не так страшны. Последствия военные не означают последствий [для] Коммунистического Интернационала. Под шумок войны Коминтерн выковал оружие и отточил его так, что господа империалисты его не сломают. Развитие всех партий идет пока по-нашему – так, как предписано Коминтерном. Без всякого преувеличения можно сказать, что на этот счет мы можем быть спокойными. Дело сводится к темпу развития, к условиям развития. Мы не в состоянии были одержать решающей военной победы, которая разбила бы Версальский мир. Мы имели бы перед собой разорванный Версальский договор всемирного торжествующего империализма, но мы этого сделать оказались не в силах. Основная политика наша осталась та же. Мы пользуемся всякой возможностью перейти от обороны к наступлению. Мы уже надорвали Версальский договор и дорвем его при первом удобном случае. Сейчас же для избежания зимней кампании надо идти на уступки.

У меня сейчас нет под руками текста декларации, который предлагается партийной конференции для утверждения и направления в сессию [ВЦИК]. Я изложил ее политическое содержание. Для того чтобы избежать зимней кампании, мы назначаем полякам краткий десятидневный срок. Шансы у нас невелики, но мы выиграем в обоих условиях. Мы показали нашему войску, что для избавления от трудностей зимней кампании мы сделали все. Для нас вопрос о территориальных границах – двадцатистепенный вопрос по сравнению с вопросом о скорейшем окончании войны. Мы дали условие, и, как ни трудна будет зимняя кампания, которую нам навяжут вопреки нашему мирному предложению, мы все-таки ее кончим победоносно.

Я перешел границы положенного мне времени и сейчас очень коротко перейду к внутреннему положению. Мы кончим зимнюю кампанию победоносно, несмотря на громадную усталость. Мы успехи одержали большие, и мы становимся на такую почву, когда с точки зрения экономической ясно, что база, основа, фундамент получается, если мы возьмем хлеб. В 1917–1918 гг. было заготовлено 30 миллионов [пудов]. На следующий год – 110. Мы обеспечены теперь, [потому] что у нас свыше трехсот миллионов пудов хлеба, а может быть, и до 360 миллионов пудов. Значит, в месяц – от 25 до 30 миллионов пудов. Эти цифры превышают те голодные цифры, в которых мы бились в голодные годы. Это база, располагая которой, мы не будем с таким ужасом смотреть на цветные бумажки, на те миллионы, сотни миллионов, миллиарды, которые приходится каждый день подписывать и которые показывают, что эта база – игрушка, [она] разорвана, что это остатки, обрывки совершенно старой буржуазной одежды. А когда 250 миллионов пудов хлеба в год в руках государства, которое взяло их от крестьянства по разверстке и как определенное условие промышленных требований, то у нас есть база строительства, и тогда мы задачу правильного распределения решим совершенно свободно.

Наше экономическое положение значительно улучшилось. Мы знаем, что у нас есть больше 100 миллионов пудов нефти. Мы знаем также, что у нас есть от 20 до 30 миллионов пудов угля в Донецком бассейне. Мы знаем также, что у нас улучшилось дело с дровами, которыми мы должны были обходиться в прошлом году без угля и без нефти. Это показывает, что экономическая база у нас, несмотря на неслыханные потери, на невероятную усталость, на нервное истощение, на бюрократизацию, несмотря на ухудшение всего партийного аппарата, несмотря на все это, несмотря на трудности предстоящей зимней кампании, мы основную экономическую базу продолжаем себе обеспечивать и обеспечим. У нас основной хлеб для людей и хлеб для промышленности, т.е. топливо, есть гораздо больше, чем в прошлом году. И вот почему мы, учитывая то тяжелое положение, которое мы перенесли, мы говорим, что если мы на зимнюю кампанию еще раз сплотим силы и напряжем их, то, мы уверены, одержим победу.

Теперь я должен сказать о концессиях. О концессиях мы говорили много. Мы спорили, допустимы ли они принципиально. Мы пришли к мнению, что они допустимы, если их правильно поставить. Конечно, мы дадим империалистам только то, что не можем выработать сами. В Англии наши товарищи заключили концессию на 10 тысяч десятин леса. В северном архангельском районе мы это дело организуем сами, и это нам абсолютно выгодно. Нам предложен выкуп через 15 лет. Этот срок совершенно приемлемый. Бояться концессий не следует, – это есть гигантский плюс.

Я недавно читал книжку американского социал-шовиниста Спирда38, настоящего нашего Алексинского, который пишет, что мы понесем явный крах, если мы заключим концессию с буржуазией. Нападки подобного рода американского Алексинского совершенно не существенны, и к этим нападкам мы должны относиться совершенно спокойно, ибо всякий разумный рабочий сознает, что правы мы.

Мы стремимся помочь России осуществить коммунистический строй, но часто русскими силами обойтись не можем. Мы говорим, что революция может быть создана только усилиями передовых рабочих передовых стран. На этот счет не было никогда тени сомнения ни одного сознательного коммуниста.

Этот переходный период, когда одна сторона слабая держится против всех остальных сторон, этот период будет периодом сложных запутанных отношений. Мы можем быть спокойными, что не запутаемся, а запутаются другие, ибо мы уже доказали свою международную политику по отношению к малым державам. Тогда, конечно, мы будем существовать как разоренная империалистической войной социалистическая республика, имеющая невероятные богатства, которые мы в 10–15 лет разработать не сможем. Привлечь к этому иностранный капитал, платить только за то, что мы не можем [собственными силами] их догнать, нашими богатствами, – это значит теперь обеспечить основу мирных отношений.

Англия прогнала нашу профсоюзную организацию, поссорилась с Каменевым, выслала его. Это не так страшно. Коммунисты умели не бояться выставки. И в то же время подписан договор, чтобы мы доставили миллион шпал. На этих условиях бороться мы не способны. У нас есть шпалы, которые мы не в состоянии сами сделать, есть леса, которые мы не в состоянии использовать, а вы можете. Возьмите у нас леса на окраине, которые мы не в состоянии использовать, а, беря от нас концессии, вы создадите основу мира, политического и экономического. Наступать вы не можете, потому что всякая попытка наступления означает "Комитет действия" в любой стране. Коминтерн имеет десятки связей и агентов в каждой стране. В Москву приезжают представители разных стран. Мы стоим независимо от всех остальных условий развития39…

Это оружие принципиально допустимо, хотя оно обоюдоостро. И мало того, что мы убедились в его принципиальной допустимости, но и практически мы научились управлять им. Американские политики пишут удлиненные ноты, в которых обвиняют нас, что мы плохие демократы. Известный американский миллиардер приезжает и говорит: давайте по рукам… От этого мы, наверное, выиграем.

Нам при международном положении придется ограничиться оборонительной позицией по отношению к Антанте, но, несмотря на полную неудачу первого случая, нашего первого поражения, мы еще раз и еще раз перейдем от оборонительной политики к наступательной, пока мы всех не разобьем до конца.

РГАСПИ. Ф. 44. Оп. 1. Д. 5. Л. 9-36. Неправленая стенограмма. Машинопись. Опубл.: Исторический архив. 1992. № 1. С. 14-27.