На Урале Ермак – демиург, творец мира. Ермак – «это наше всё», потому что он собрал в себе все смыслы и дал образ всех ответов на все вопросы. Завоеватель он или освободитель? Разбойник или герой? Наконец, он принёс волю или принёс неволю? Масштаб личности Ермака ещё и в том, что Ермак не был жертвой, хотя и лёг на алтарь под нож. Ермак сам принял все решения не только за тех, кто был до него, но и за тех, кто придёт после.

У гуманитариев есть размытая формулировка: «невозможно точно сказать…» Ермак опровергает и её. Сказать точно – возможно, потому что образ Ермака ясен, как день. «Уральская матрица» не терпит вопросов без ответов. Вопрос о свободе, ключевой для европейской культуры, для русского героя Ермака не особенно значим: это вопрос «технический». Свобода – это всего лишь поиск алтаря. А Урал и сам стоит посреди державы, будто алтарь. Только на этот алтарь нельзя валить человека неволей.

Урал смешал волю и неволю воедино, как металлы в сплаве. Рождённый волей Строгановых и Демидовых, русский Урал возведён на неволе своих мастеров, вбитых в землю, как сваи. Но ведь рядом свободная Сибирь, где можно укрыться от любого угнетателя. Однако уральцы оставались при заводах. Значит, выбор неволи – это выбор вольный. Значит, свобода – это ценность, а Урал – сверхценность.

Для тех, кто в «матрице», крепостное состояние – социальная неволя – было только одним из условий жизни. Неплохо было бы изменить это условие, но такое желание не превращалось в точку приложения всех сил. В пределах действия «матрицы» - то есть, на географическом Урале, – крепостной человек был достаточно свободен, а вне этих пределов он себя и видеть не желал.

Заводские мастера наследовали заводскую работу от отцов, дедов, прадедов. Конечно, объективно эта работа была принуждением, неволей. Но субъективно она выглядела естественной и органичной, как рост или цвет глаз. Или даже как вера. От такого наследства невозможно было отказаться, да кроме него ничего и не было.

Обретение «воли» порой оборачивалось трагедией. Вольному работнику заводчик должен был платить больше, чем крепостному, а потому вольных часто изгоняли с заводов. Мастер оказывался отлучён от дела. И он шёл обратно в кабалу уже без принуждения. «Выход на волю» на Урале для мастеров был чем-то вроде символа своей состоятельности, вроде яхты у миллионера - но никак не целью, ведь и миллионер не собирается становиться капитаном дальнего плавания.

Над теми, кто этого не понимал, «матрица» просто насмехалась. Тагильский мастер Климентий Ушков подрядился за свой счёт построить канал от Черноисточинского до Тагильского пруда; плату он назначил Демидовым очень простую – «вольную». Демидовы согласились. Мастер построил канал. Демидовы дали ему вольную. А через год в России отменили крепостное право. И Ушков никуда не ушёл из Тагила.

Крепостной рабочий жил не так уж и плохо. Конечно, не катался как сыр в масле, но и ложки не грыз. Завод сам выдавал работникам продукты и отводил участки земли, где трудились «заводские жёнки». Так в России появились огороды – русское спасение. Получая вольную, мастер лишался и хлеба, и куска земли, и любимого дела. Поэтому песни о воле слагали крестьяне, солдаты, каторжники, – но не рабочие. Дело на Урале было важнее и выгоднее свободы.

Мастер своего дела обретал благосостояние и относительную свободу даже «в формате» неволи. Крепостное положение позволяло заводским работникам жить так, как они хотели. Крепостные рудознатцы имели право бродить везде, где пожелают, без «открепительного талона». Крепостные купцы не платили налогов. Крепостные промышленники заводили свои предприятия и прииски. Случались курьёзы вроде истории с кыштымским купцом Климом Косолаповым, который вместо себя много лет нанимал на завод батраков, а сам торговал. Но в 1822 году он разорился и был возвращён на завод, откуда написал начальству гневную жалобу, что работать не может, потому что «отвык».

Простой крепостной кричный мастер Григорий Зотов поднялся до управляющего Верх-Исетским горным округом – в то время крупнейшим на Урале. Зотов построил канал от Чусовой к Исети, завёл на Каслинском заводе художественное литьё, имел золотые прииски, в 1824 году принимал в своём доме императора Александра I. И никакой снисходительностью к «собратьям по неволе» Зотов не отличался, а потому через какое-то время «за зверство» был отправлен в тюрьму в Кексгольме.

Конечно, рабочие бунтовали. Против огромных норм выработки, против низких выплат, против условий труда. Бунтовали и против крепостной зависимости – как без этого? Бежали с заводов. Поджигали склады или засаживали в доменную печь «козла». Но не бунтовали «против завода» как такового. «Свобода» означала только лишь угрозу уйти со своего завода, если справедливость на нём окажется попранной. Но уйти на другой завод, на пристань, на прииск – то есть, на горнозаводское предприятие, остающееся, как и завод, в «уральской матрице». А не на пашню, которая вне «матрицы».

На Урале рабочие были прикованы именно к заводу, а не к его владельцу. Прикованы и крепостной зависимостью, и «божественной предназначенностью». Завод для рабочего почти всегда был «своим», а заводчик – зачастую чужаком. Его и ненавидели.

На Шайтанских заводах владелец Ширяев лютовал и дурил. Люди работали у печей в кандалах и сидели в клетках, конторские служащие за мелкой бумажкой ходили в Петербург пешком. Такой «беспредел» спустили бы Демидовым, которые построили эти заводы. Но братья Ширяевы получили заводы «в обмен» на свою сестру, выданную замуж за Демидова. И для Ефима Ширяева всё закончилось «киллером». Заводчане практически наняли разбойника Золотого Атамана, который убил заводчика при всём честном народе.

В сознании рабочих не завод был угнетателем, а заводчик, который и сам владел заводом постольку-поскольку – «посессионно». Но на заводчика можно было написать жалобу. Если его злодеяния, действительно, «взывали к небу», горное начальство ограничивало власть людоеда или вообще изгоняло его с Урала. Приструнить удавалось даже частников.

Например, в 30-х годах XIX века заводчики Всеволожские довели свои предприятия до того, что зарплату рабочим пришлось выплачивать «кожаными деньгами». Рабочие пошли к «горному генералу» Глинке. Пожевской завод братьев Всеволожских был взят в опёку. Горное начальство из своего кармана рассчиталось с работниками за мотовство хозяина.

В пределах физического мира полная свобода – это свобода перемены «матрицы». То есть, системы правил жизни. Переменить крестьянскую «матрицу» на рабочую. Или «батрацкую» на «эксплуататорскую». Или русскую на американскую. А требование свободы внутри одной «матрицы», одной системы, на самом деле означает требование справедливости – кто уж как её для себя понимает.

В вульгарном сознании свобода и справедливость сплошь и рядом подменяют друг друга. Но когда человек требует свободы, хотя не желает менять «матрицу», он требует справедливости. Поэтому на Урале все заводские бунты означали не то, что озвучивали. Свобода от крепостной зависимости не означала свободу вообще, потому что и вольный, и подневольный рабочий оставались в одной общей «уральской матрице» и всё равно подчинялись её порядку. Бунтовщики Урала на свободу и не замахивались. Как пугачёвские мятежники не замахивались на учреждение республики.

Именно пугачёвщина и выявила «уральскую матрицу». Пугачёвщина состояла из многих течений: и башкирской борьбы, и раскольничьей, и казачьей. Был и просто разбой, и просто месть. Однако была и «матричная» составляющая, когда крестьянская «матрица» пошла войной на рабочую – то есть, уральскую.

Силами одних только рабочих заводы не могли обеспечить себя рудой и углём. Потому с самого начала XVIII века государство стало «приписывать» к заводам крестьян. Их брали из окрестных сельских районов. Уральские земли неплодородны. Кормильцами горнозаводского Урала были кунгурские деревни, зауральские слободы, оренбургские станицы. Отсюда крестьян и сгоняли на заводские работы – в качестве барщины. Крестьяне ломали руду, выжигали на уголь дрова, возили продукцию, строили. И всё это – вместо того, чтобы пахать и сеять на своих полях.

Крестьянам просто некогда было растить хлеб. «Приписка» к заводам ставила крестьян на грань голодной смерти. Первый бунт не заставил себя долго ждать. Он вспыхнул в 1703 году в Кунгуре. Повстанцы осадили бревенчатый кремль и обещали «убить до смерти» воевод.

Шквалы крестьянских мятежей качали дредноут горнозаводской державы все годы его плавания – пока власть сама не затопила дредноут.

Император Пётр III своим указом отменил «приписку» крестьян к заводам. Крестьяне молились на «Петра Фёдорыча». Но Пётр III правил всего полгода, а потом во дворце в Ропше его убили братья Орловы, и на престол взошла Екатерина. Она «скопом» отменила все указы бывшего императора, в том числе и указ об упразднении «приписки». И едва «Пётр Фёдорыч» воскрес, крестьяне двинулись под его знамёна – под знамёна Пугачёва.

«Горнозаводскую» линию пугачёвщины возглавил атаман Иван Белобородов. Он был родом из деревни Медянки на Ирени – одной из демидовских «приписных» деревень. Войско Белобородова сначала громило заводы по Сылве – Уинский, Ашапский, Бымовский, Суксунский, Тисовский, Шаквинский, Сылвенский. Потом Белобородов перешёл на Чусовую. Свою ставку он поместил на Шайтанских заводах. Отсюда он планировал поход на горную столицу – на Екатеринбург. Крестьянская «матрица» готовилась раздавить заводскую.

Пугачёвщина охватила примерно половину уральских заводов. Очень многие заводы сами сдавались бунтовщикам. Рабочие были не прочь отомстить начальству и хозяевам, восстановить справедливость. Но когда речь пошла о жизни и смерти, «уральская матрица» преобразилась. Теперь при виде мятежников заводчане выкатывали на плотины пушки. И война превратилась в гражданскую – рабочие против крестьян, «матрица» против «матрицы».

Рабочие и крестьяне были «социальными близнецами»: все подневольные. Но между ними разверзлась ментальная пропасть – пропасть между «матрицами». Драться друг с другом с такой яростью могли только свои, которые внезапно осознали, что в реальности они – чужие.

Повстанцы Белобородова дважды штурмовали ледяные стены завода Старая Утка. Повстанцев сметали картечью. Пушечная канонада была столь сильна, что ядрами рабочие разнесли 49 собственных домов. В третий раз крестьяне пошли на штурм по льду пруда, толкая перед собой возы с горящим сеном. В дымовой завесе они укрылись от артиллерийского огня и ворвались на плотину, где стояла заводская батарея. Порубили всех. Старая Утка пала.

Но неподалёку сумел выстоять завод Сысерть. Здесь догадались взорвать на пруду лёд. Бунтовщики затащили пушки на Караульную гору и несколько дней бомбардировали завод. Заводчик Турчанинов под обстрелом гарцевал на коне. Бунтовщики пошли на приступ. В рукопашной схватке заводчане отбросили их на Щелкунскую дорогу. Сысерть отбилась. За храбрость Екатерина даровала Турчанинову дворянство.

Прозрение рабочих не могло обойтись без санкции свыше. Кто-то должен был обеспечить «легитимность» противостояния рабочих крестьянам. Эту роль взвалили на святых. И защитники Полевского и Северского заводов, что готовились дать отпор пугачёвцам, получили одобрение авторитетов: увидели над Думной горой явление святого Николая и апостолов Петра и Павла.

В схватке с заводами деревни потерпели поражение. Это повторилось и потом, при сталинской индустриализации, которую проводили за счёт коллективизации села. Но пугачёвская метель обмела кровавым снегами и тем впервые выявила незримые стены «горнозаводской державы», что стояла не просто на Урале, а в «уральской матрице».

Пугачёвщина, страх перед разрушением «уральской матрицы» восстановили «матричные» нормы неволи. Но бунт был не единственной угрозой горнозаводской державе. И даже не самой страшной. Самая страшная угроза зрела за морями – в Британии.

Для горных заводов пугачёвщина стала в некотором смысле даже благом. Среди сожжённых заводов было немало таких, что устарели, но власти никогда бы не раскошелились на модернизацию. А теперь заводчики выпросили гигантские ссуды на восстановление. Молёбский завод, близ которого на Сылве инопланетяне устроили ныне форменную вакханалию, построен Демидовыми как раз на эти субсидии. И обновлённый Урал вскоре вырвался в мировые лидеры металлургии. Завалил Европу своим железом так, что греческие купцы на английском железе подделывали уральское клеймо «старый соболь» - иначе не продать товар.

К концу XVIII века Англия вырубила свои леса, а рек для прудов не хватало изначально. Английские заводы умирали. И тогда началась научно-техническая революция пара. В 1784 году инженер Уатт изобрёл паровую машину. С ней английским железным заводам стали не нужны ни пруды, ни леса. Паровые машины англичане строили из русского железа. В индустриальной войне русским железом Англия разбила Россию, как сто лет назад Россия в обычной войне разбила Швецию шведским железом. И с XIX века Урал начал сдавать позиции.

Заводчики не могли понять, на кой чёрт им паровые машины, если руды, лесов и рек у них немерено. Только вот железо, произведённое с помощью паровых машин, оказалось более дешёвым. Уральское железо перестали покупать – кому охота платить лишнее? Уральское железо тоже надо было удешевить.

Европой правил прогресс. Он и заставил сменить технологию: пруды на паровые машины. И железо стало стоить меньше. Уралом же правила «матрица» с её культом совершенства. Как удешевить железо, исходя из культа совершенства? Совершенствовать плотины и водобойные колёса дальше некуда. Можно совершенствовать лишь общественные отношения на заводах. То есть, неволю. И с 1834 года начинается апофеоз горнозаводской державы: то, что получило название «военно-заводской режим».

Это была полная милитаризация горнозаводской жизни. Горных инженеров приравняли к офицерам. Подчинили жизнь новому Горному уставу. Ввели шпицрутены, гауптвахты, военно-полевой суд. На заводскую работу работников рекрутировали, как на службу. Обязали подчиняться безжалостной военной дисциплине с её нарядами и пайками. Зато через 35 лет работы на заводе – по выслуге лет – стали давать вольную, как в армии. Контора Гороблагодатских заводов, отказывая рабочим-просителям в какой-то гражданской просьбе, простодушно пояснила: «потому что рабочие суть солдаты».

На Урале из военно-заводского режима получилось что-то вроде «горнозаводской аракчеевщины». Мамин-Сибиряк писал, что Урал, едва ли не самая дальняя от границ провинция, был военизирован, «как осаждённая крепость».

Русский Урал начинался с войны – с походов и осад Перми Великой, со схватки Строгановых с Сибирским ханством, с Ермака. Всю русскую историю Урал оставался неспокойным краем: то вогулы, то ногайцы, то башкиры налетали на русские слободы. Войска усмиряли бунты и ловили раскольников. Первые заводы были построены последними воеводами. И сразу Урал перепоясался линиями крепостей, что начались с Исетской линии от Екатеринбурга до Кунгура, а закончились Яицким казачьим войском и оренбургской «полосой заграждения».

Крестьянские мятежи превращались в маленькие войны, вроде «Дубинщины», которая в 1762 году держала в осаде каменную крепость Далматовского монастыря. И, конечно, Пугачёв. И, конечно, пушки. Пушками до сих пор украшены мемориальные комплексы на старых заводах – в Сатке, в Каменске, в Мотовилихе, в Златоусте. В уральских урманах никогда не смолкала ружейная пальба и треск солдатских барабанов. Если, согласно культу совершенства, совершенствовать уральский порядок до его логического финала, то завод превратится не в фирму, а в полк. Так и вышло.

Только милитаризация заводам не помогла. Дело-то было в машинах, а не в дисциплине. Урал проиграл. Канонада Севастопольской обороны показала, что в производстве оружия важна не строевая выправка горного офицера, а свобода решений горного инженера. Возможность инженера менять «матрицу» мышления. Менять прадедовские водобойные колёса и доменные печи на современные локомобили и конвертеры Бессемера. При новых вызовах «матрица» оказалась неспособна к адекватному ответу.

В 1861 году в России отменили крепостное право. Для заводов Урала это значило то, что «матрицу» отвергли. Неволя и милитаризация могли существовать лишь в крепостном бесправии. И последней демонстрацией обессиленной мощи «матрицы» в 1863 году стала Пермская Царь-пушка. Мотовилихинский завод изрыгнул это стальное чудище, которое не смогло устрашить никакого врага, потому что в мире не нашлось силы, чтобы дотащить орудие до границы.

Неволя и милитаризация – вот формула уральской промышленности на протяжении трёх столетий. Исключением стали полвека между отменой крепостного права (и военно-заводского режима) и началом Первой Мировой. Что успел сделать Урал, отставив свою «матрицу»? В общем, почти всё главное. Перешёл на паровые машины и новые способы производства металла. Проложил железные дороги. Породил пролетариат (хотя и непохожий на европейский, но всё равно пролетариат). Акционировал предприятия и привлёк капитал. Дотянулся до угольных копей Кизела, Егоршино, Кузнецка. Построил 14 заводов нового типа. Изобрёл электросварку. Отвоевал мировой рынок. Вошёл в общероссийское правовое поле.

Но дальше началась война, революция, террор, хаос – «матрица» вновь вышла «из подсознания», и всё скатилось в её наезженную колею. Советская власть восстановила «уральскую матрицу» в её самых примитивных, грубых, вульгарных формах. Восстановила в промышленности неволю и милитаризацию. Потому что «матрица» является простейшей, «природной», наиболее органичной и совершенной формой возрождения индустрии.

Всё началось с «трудовых армий» 20-х годов, когда молодая Страна Советов принудительно мобилизовала людей на работы. На смену «Трудармиям» быстро пришёл ГУЛАГ не только с его зэками, но и со спецпереселенцами, которых было гораздо больше, чем зэков. Неволя выстраивалась обратно с пугающей скоростью и слаженностью.

Новая власть практически пренебрегла прежними заводами. Упор был сделан на супер-комбинаты. Первым стала Магнитка. Из 72 тысяч её строителей 12 тысяч были зэками, а 40 тысяч – спецпереселенцами. Магнитка вступала в строй поэтапно – с 1931 года. И значимость Магнитки для Урала не в том, что здесь работали комсомольцы-добровольцы, а Свиридов написал музыкальную пьесу «Время, вперёд!», чья мелодия стала саунд-треком программы «Время». Значимость Магнитки в том, что один этот комбинат давал столько же металла, сколько все остальные заводы Урала, вместе взятые.

А потом гиганты пошли строем – Уралмаш, Уралвагонзавод, Челябинский тракторный, Коркинский разрез, Бакальский рудник, Соликамский, Березниковский и Вишерский комбинаты… Неволя плодоносила. Не хватало милитаризации – так Урал получил её во время Великой Отечественной. Милитаризация въедалась в сознание и подсознание. Не случайно для Урала культовым героем стал Уральский добровольческий танковый корпус. Городишки, где и заводов-то нету, ставили на постаменты «тридцатьчетвёрки». Война давно прошла, но если по площадям уральских городов собрать все пушки, танки и «Катюши», можно вооружить целую армию. Дело не в памяти солдат той великой войны, а в том, что уральский менталитет – менталитет агрессивный и мобилизационный.

Война возродила «матрицу» до её полного объёма. Бесчисленные «секретные», «оборонные» заводы привели к тому, что сам Урал стал закрытым для иностранцев, а на Урале появились «атомные города», недоступные даже для собственных граждан. И символично, что главного вояку страны – маршала Жукова – сослали на Урал. Где ещё он мог почувствовать себя «в своей тарелке»?

Урал с его ментальностью не боится конфликта, хоть ты тресни. Он готов идти на конфликт. Уралец Борис Ельцин вверг Россию в «передел» 90-х годов, а уралец Станислав Говорухин назвал это время «криминальной войной». Массовый криминальный выплеск – это следствие неволи и милитаризации. Где в России бандюган просто так, от широты души стрелял из гранатомёта по зданию областного парламента? В Екатеринбурге. Нечего и удивляться, что президент-екатеринбуржец не побоялся приказать танкам открыть огонь по российскому парламенту. Слишком давно ни с кем толком не воевали, чтобы спустить пар милитаризации. Вот и передрались между собой. Если всё время готовиться к войне, рано или поздно её придётся начать. «Шоу должно продолжаться».

Оно и продолжается. Как бильярдные шары по столу, мы и сейчас катаемся по «матрице», наугад отыскивая свою лузу. Надо или отгонять от себя азартных игроков с киями, или падать в лузы - встраиваться обратно в «матрицу». «Неволя и милитаризация», бесправие и насилие подыскивают себе эквиваленты в нынешнем мире. Что подойдёт лучше? Бедность? Безработица? Конкуренция? Госзаказ? Корпоративная культура?

В мире много вещей, которые изначально кажутся вегетарианскими, но вполне могут вырасти в людоедские. И если заменить дорогостоящий прогресс привычным культом совершенства, то «матрице» будет вполне по средствам, «отделив от котлет», раздуть сегодняшних мух в завтрашних слонов. «Матрица» ждёт.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ 
 "Компаньон-magazine" (Пермь)