Как и другие понятия советской идеологии, «соцреализм» был термином с крайне смутным значением. Он определялся и переопределялся при помощи таких же расплывчатых понятий — «народность», «партийность», «жизненность», бесконечные дискуссии о которых имели туманное отношение к самой практике.

В отличие от авторов более поздних романов сталинской эпохи, следовавших уже готовым рецептам, Островский не знал, что он пишет соцреалистический текст. Просто его письмо совпало с запросом времени.

Островский умирает через год после своего признания, но еще до смерти занимает место представителя литературы в пантеоне высокого сталинизма — рядом со Стахановым и Чкаловым. Сакральная аура вокруг его фигуры отлично ощущалась современниками. Андре Жид увидел в нем современного святого, парадоксальным образом явившегося в стране победившего атеизма. Кольцов назвал парализованного Островского мумией. Это, казалось бы, менее возвышенное определение также выводит автора «Стали» за пределы обыденной реальности — в мифологическую вечность.

Реальная биография Николая Островского, история его героя Павла Корчагина и созданный современниками миф быстро сплелись в тугой узел. Он обладал такой гипнотической силой, что, кажется, запутал и самого автора, то убеждавшего, что его книга — художественный вымысел, то клявшегося, что каждое слово в ней — правда. Советские литературоведы упорно искали в этой неразберихе глубокую диалектику, но получалось не слишком убедительно.

Изначально Островский планировал написать автобиографию и решил превратить ее в роман по совету одного из комсомольских товарищей. В своей книге он раскрывает многое с почти шокирующей откровенностью, но также многое утаивает, спрямляет историю героя по отношению к собственной, делает ее — в терминологии сталинской критики — более «типичной». Он дает своему альтер эго чистокровно пролетарское происхождение, каким сам не обладал, купирует сомнительные эпизоды собственной биографии — военный трибунал и недолгий арест, исключение из партии, попытку самоубийства. Но в целом траектории Корчагина и Островского почти идентичны.

Роман «Как закалялась сталь» написан, скажем так, не очень хорошо. Об этом знали даже самые преданные поклонники книги и либо избегали говорить о ее литературных качествах, сразу переходя к человеческому величию, либо обращались к казуистическим рассуждениям о том, что формальная слабость романа прямо связана с его внутренней силой. Эта не значит, что роман Островского не похож на литературу. Наоборот, как часто бывает с наивным письмом, он переполнен знаками литературности, стершимися клише.

Язык «Стали» — это усредненный стиль прозы 1920-х, от Фурманова до Бабеля, с вкраплением фактографического монтажа. Искать конкретные источники вдохновения не стоит; этот спектр манер превращен здесь в нейтральное письмо: так надо писать о Гражданской войне, о великих стройках, о пути коммуниста. Не совсем понятно, однако, насколько этот стиль избран самим Островским и насколько он был коллективным детищем его редакторов.

Книгу переписывали по меньшей мере два десятка человек, по всей видимости — больше. Ее нещадно правили от издания к изданию при жизни автора, этот процесс продолжился после его смерти. Сам Островский иронично называл этот коллектив «конвейером». Литературные работники изымали политически сомнительные фрагменты, приводили текст в соответствие с последними постановлениями, но также правили и композицию, и стиль.

Если считать, что задачей редакторов было превратить книгу в гармоничное литературное произведение, у них этого не получилось. Роман откровенно разваливается. В нем — десятки ненужных сюжету, но явно дорогих автору персонажей, повторяющиеся сцены, обрывающиеся линии, утомительная путаница. Как будто материал жизни не удается до конца превратить в литературу при всем огромном желании. Он сопротивляется, и именно в этой нескладности, избытке дает о себе знать подлинность опыта.

То же можно сказать и о языке. Сквозь толщу стилистических и идеологических штампов пробивается голос самого Островского — борзый, ироничный и одновременно застенчивый. Он чувствует себя не слишком уверенно, как пролетарий, впервые пришедший на партийное собрание. И вносит в текст еще большую дисгармонию.

Зачем понадобилась вся эта морока? Почему на роль главного произведения новой советской литературы нельзя было выбрать более внятный, профессионально сделанный текст? Здесь есть две тесно связанных между собою причины.

Первая: установка Островского резонировала с паралитературной природой самого соцреалистического метода. Письмо для него — не просто средство самопознания и самовыражения, не просто инструмент агитации. Это продолжение войны и политработы другими средствами. Островский не раз подчеркивает: писательство было последним способом вернуться в строй для бойца, потерявшего контроль над своим телом. Литература — форма служения партии. Никто из функционеров соцреализма, никто из обласканных властью классиков не мог высказать это с такой поразительной искренностью.

Вторая причина: история превращения ершистого, склонного к бунту Павки Корчагина в несгибаемого коммуниста идеально соответствовала главному метанарративу социалистического реализма — от неконтролируемого революционного порыва к подчинению своей воли нуждам исторического момента, от анархии к большевизму. История формовки верного партии субъекта из сырого материала лежит в основе большей части текстов сталинского канона, но — вновь — ни один из них не выражал эту идею с такой кристальной ясностью. Это перевешивало все недостатки романа Островского.

«Как закалялась сталь» — история советской субъективации, превращения маленького человека в борца за коммунизм, обретения права на речь от имени истории. Однако эта метаморфоза разворачивается неочевидным образом. Корчагин становится подлинным героем, становясь инвалидом. Каждый подвиг разрушает его; он терпит боль и лишения, клянясь не покидать строй, но кажется, что они ценны ему сами по себе. Каждое его увечье — отметина славы.

Тут есть парадокс: Корчагин хочет служить революции, ни на минуту не оставляя пост, но свое столь нужное классу тело он планомерно уничтожает — предлагает государству не столько труд, сколько жертву. Именно здесь роман Островского выдает в себе произведение эпохи зрелого сталинизма, стахановских подвигов и наступающего Большого террора. В сердце на первый взгляд целесообразных действий лежит тайная иррациональность, большевистская «сознательность» граничит с безумием.

В этом смысле телесное и политическое бытие героя изоморфны друг другу. На протяжении 1920-х Островский, как и подавляющая часть комсомольцев, явно симпатизировал левой оппозиции — именно она и отражает его собственные взгляды. Отречься от них — еще один жест самоуничтожительной верности. Политическая субъектность должна иссякнуть так же, как иссякает тело.

В этом последовательном отказе от себя есть еще одна составляющая. Роман Островского переполнен сексом. Жестокие изнасилования, мещанский флирт, большие чувства — всего этого избыточно много. Корчагина атакует желание — свое и чужое, темное и светлое. И он всегда говорит ему «нет», выстаивает, отказывает себе и другим в удовлетворении. Иногда это веселый отказ («Я, маманя, слово дал себе дивчат не голубить, пока во всем свете буржуев не прикончим»), но чаще — мучительный. Эрос в мире Островского тесно связан со стихией насилия, и ответом на его вызов вновь должно стать убийство плоти, аскеза. Это усмирение — как часто бывает — написано с изуверским наслаждением. Корчагин женится лишь тогда, когда окончательно становится инвалидом, заступает на границу смерти и напор желания уже не угрожает его воле.

Что объясняет это бегство от сексуальности: большевистская версия этоса православной святости? Популярная в 1920-х идея о том, что плотская любовь отнимает силы, необходимые для борьбы? Байронический романтизм в духе любимого Островским «Овода» Войнич? Обычный невроз? То, что сейчас назвали бы травмой? Наверное, все это вместе. Как бы то ни было, либидинальная тревога играет ведущую роль в том торжестве духа над плотью, который так восхищал читателей «Как закалялась сталь». Становление большевиком — это великая сублимация, и здесь Островский создает фантазм, преследовавший советскую культуру до самого ее конца: большевистская героика была давно мертва, но мужчины по-прежнему бежали женщин, принося жертвы пустому месту, оставшемуся от революционного идеала. .....

........

Близость соцреалистического романа к житию — общее место исследований сталинской культуры.

..........

https://www.kommersant.ru/doc/5618319

Обломов – один из главных образов мировой литературы, который ставят в один ряд с Дон Кихотом, Фаустом, Гамлетом. Иностранцы, так считается, видят в Обломове национальный русский архетип, инициирующий миф, если угодно. И они недалеки от правды.

Кстати, любопытно, что книга «Обломов» (до этого текст печатался частями в «Отечественных записках») вышла сначала в Англии и только через год после этого в России. Можно ли сейчас представить нечто подобное?

История Обломова, напомню, рассказана собственно Штольцем. И он же, этот лошадиноподобный господин, жеребец, скачущий только вперёд, альфа-самец, как сказали бы сейчас, сначала помог Илье Ильичу, а после усыновил вместе с Ольгой, несбывшейся невестой Обломова, его ребёнка. Сам же Обломов в итоге умер от ожирения сердца. Сколь сильный и точный образ, не правда ли?

Штольц и Обломов – это две крайности, две стороны одной России. Не станем забывать, что Штольц не лютеранин, не католик, а православный, русский по матери. Так Гончаров показывает два пути для России, но это, если копнуть, вгрызться, два пути к одному обрыву (используя терминологию Шафаревича). Собственно во многом такой обрыв Гончаров и показал в своём одноимённом произведении – этом романе-пророчестве. Там уходящая, теряющаяся Россия – запущенный сад, аллеи которого переходят в лесные тропы, исчезая в чаще. Бездействие не равно «недеянию» – оно губительно и тлетворно. Душа в таком случае не блюдет чистоты, а, наоборот, порастает мхом.

Гончаров актуален, да, злободневен, социален как сказали бы сейчас, но он бы не был велик, если бы ограничился только этим. Ведь, по сути, Гончаров создаёт «Обломова» как медитативный, психоделический роман. Как своего рода познание и погружение в русскую нирвану

Действительно, есть те, и их немало, кто считает «Обломова» во многом скучным романом. Сам Гончаров рекомендовал не читать его первые двести страниц. И я, будучи школьником, споткнулся как раз-таки на них. Однако спустя много лет, уже после тридцати, я оказался на пляже в Батилимане и впервые лет за десять, наверное, был предоставлен самому себе. В строительном вагончике, переделанном под место отдыха, под кроватью валялась лишь одна старая, пыльная книга, густо пахнувшая плесенью и умиранием. Это был «Обломов», и с ним я оказался на пляже. Дальше произошла великая трансформация. Я читал роман на берегу моря и погружался в совершенно медитативное, видоизменённое состояние – в своего рода транс. Точнее, не я погружался, а меня туда погружали.

Само время при чтении этого романа начинает течь по-другому, оно как бы перестаёт существовать в принципе. Весьма ценное качество в мире, где постоянно спешат и торопятся. Психоделический эффект от «Обломова» сильнее, чем от лучшей пластинки Pink Floyd, и вдвойне удивительно, что эффект этот создаёт государственный цензор; и откуда что только берётся? А где ещё так трансформируется реальность? Во сне, конечно же. И неслучайно, центральное место в романе занимает «Сон Обломова». Илье Ильичу снится деревня Обломовка, с которой как бы сравнивается вся России. Сама ткань этого бытия существует как сон и как во сне, и тут Гончаров удивительно перекликается с гением кино Дэвидом Линчем.

Тот также балансирует между реальностью и сном, когда одно стремительно переходит в другое, не отличишь

По сути, Обломов – это свой мир или, что точнее, своего рода остров, за пределы которого он и не собирается выходить. Как и Россия, инициирующим мифом которой является Илья Ильич. И тут мне логично вспоминается большой русский философ Вадим Цымбурский, который полагал, что Россия есть остров, выходя за пределы которого она рискует исчезнуть.

https://politconservatism.ru/articles/ostrov-oblomov-kogda-my-prosnulis

«Надо думать по-русски», − подумал Стив определенно по-русски. Заодно подумал по-русски, что здесь, на кладбище, русскими словами думается легко, без принуждения. Это потому, наверное, что на чтение про себя – в уме то есть – бессмертных ее стихов он настроился загодя – in advance.

Русским, по мнению многих, он владел превосходно.

Где-то далеко затихала электричка, поглощаемая тишиной. Все замерло и застыло, и, если бы не листья, падавшие один за другим, замерло бы и застыло действительно все.

Никого не было, ни одного человека; он знал, что в иные дни к этой могиле идут толпами, и благодарил провидение, что сейчас он один. Менее всего хотелось думать о себе, но он не мог не вспомнить вчерашний день: как друзья друзей показывали ему Царское Село и он страдал из-за отсутствия одиночества.

...

Он помнил наизусть множество стихотворений Ахматовой. Он мог их декламировать часами. Но что-то случилось тут – он не ожидал этого, – случилось нашествие: вслед за первым стали вспоминаться все сразу, без очередности, одномоментно, друг друга тесня, давя и калеча. Стив испугался. Он испугался за свою голову и Ахматову в своей голове. Словно были стихи не стихами сейчас, и уж тем более не стихами Ахматовой, а какими-то мозгоклюйными ментальными бесами, посторонними оборотнями, овладевшими формами не принадлежавшего им совершенства. Такого с ним никогда не было. И с ней (у него) – тоже. Его едва не трясло. И все-таки он взял себя в руки – он приказал себе громко: «Молчать!», нет: Shut up! – и все прекратилось.

Воздух осенний. Воздух сосновый. Перенасыщенный здесь кислородом.

Нет, не мигрень.

Вечернее солнце касалось вершин деревьев.

Сердцебиение и частота дыхания приходили в норму.

Спасибо вороне на ветке за то, что молчит.

Просто побыть.

И хорошо, что побыть.

И хорошо.

Хорошо.

Хорошо.

Просто побыть – это очень по-русски. Это быть и не быть, но с кучей нюансов. Побыть – это где-то побыть. Когда-то побыть. С кем-то побыть. Но про «побыть» врут словари. Побыть – это еще молчать ни о чем. Молчать ни о чем, думать (себе) ни о чем. Русский дзен, постигаемый лишь через опыт. К своим двадцати девяти Стив твердо усвоил: между «думать ни о чем» и «ни о чем не думать» – бездна несказанного смысла – great difference, но постичь глубину эту только русские могут.

...........................

(взял неведомого мне современного Автора на карандаш... )

;-))

Неожиданный вопрос Чаттерджи застиг меня врасплох. Я выпил виски и, прежде чем ответить, подождал секунду, пока тепло от напитка разольется по телу.

– Калькутта завораживает, мистер Чаттерджи. Это слишком сложный город, чтобы всего за два дня составить о нем хоть какое-то мнение. Нам должно быть совестно, что мы не сможем провести здесь больше времени, чтобы осмотреть все как следует.

– Вы дипломатичны, мистер Лузак. На самом деле вы хотите сказать, что находите Калькутту отвратительной. Она уже успела оскорбить ваши чувства, не так ли?

– «Отвратительной» – не совсем точное слово,– возразил я.– Правда в том, что бедность производит на меня ужасное впечатление.

– Ах да, бедность… – произнес Чаттерджи, улыбнувшись, словно это слово имело оттенок глубокой иронии.– Действительно, здесь много бедности. Много нищеты, по западным меркам. Это должно оскорблять американский разум, поскольку Америка неоднократно устремляла свою великую волю на искоренение бедности. Как это выразился ваш бывший президент Джонсон?.. Объявить войну бедности? Можно подумать, что ему было мало войны во Вьетнаме. … ….но мы говорим о Калькутте. Один наш неплохой поэт назвал Калькутту «полураздавленным тараканом». А другой писатель сравнил город с престарелой умирающей куртизанкой, окруженной кислородными баллонами и гниющими апельсиновыми корками. Вы согласны с этим, мистер Лузак?

– Я бы согласился с тем, что это очень сильные метафоры, мистер Чаттерджи.

– Ваш супруг всегда так осмотрителен, миссис Лузак? – поинтересовался Чаттерджи и с улыбкой посмотрел на нас поверх своего стакана.– Нет-нет, не беспокойтесь, что я могу обидеться. Я уже привык к американцам и к их реакции на наш город. Она сводится к двум вариантам: Калькутту либо считают «экзотичной» и стремятся в полной мере насладиться всеми доступными здесь для туристов удовольствиями, либо сразу же пугаются, испытывают омерзение и спешат забыть то, что видели и не поняли.

– Возможно, вы правы,– сказал я,– хотя я не взял бы на себя смелость утверждать, что понял «американскую душу» или «индийскую душу» – если таковые вообще существуют. Первые впечатления всегда поверхностны. Я это понимаю. Я давно восхищался индийской культурой, еще даже до встречи с Амритой, а она, конечно, поделилась со мной частицей этой красоты. Но могу признать, что Калькутта немного пугает. Есть, по-видимому, что-то уникальное… уникальное и вызывающее беспокойство в городских проблемах Калькутты. Возможно, это только из-за ее масштабов. Друзья мне говорили, что Мехико при всей его красоте имеет те же проблемы. ….. Но должен добавить, что за время нашего краткого пребывания здесь я ощутил нечто… Видите ли, есть в Калькутте нечто иное. Не могу точно определить, что это. Странное ощущение… насилия, пожалуй. Ощущение насилия, бурлящего прямо у поверхности.

– Или, может быть, безумия? – ровным голосом спросил Чаттерджи. – Многие исследователи нашего города, мистер Лузак, отмечают это мнимое ощущение всепроникающего насилия. Видите ту улицу? Да, именно ту?

Я проследил за направлением его пальца. Запряженная быками повозка двигалась по пустынному переулку. Если убрать тащившуюся повозку и баньяны с многочисленными стволами, то подобный вид можно было бы отнести к старому, изрядно обветшавшему району любого американского города.

– Да,– сказал я.– Вижу.

– Некоторое время тому назад я сидел здесь за завтраком и наблюдал, как там убивали семью. Нет, «убивали» не то слово. Их кромсали, мистер Лузак, кромсали! Там. Именно на том месте, где сейчас проезжает повозка.

– Что же произошло?

– Это было во время столкновений индусов и мусульман. Там у местного врача жила бедная мусульманская семья. Мы привыкли к ним. Глава семьи был плотником, и мой отец неоднократно пользовался его услугами. Их дети играли с моим младшим братом. Потом, в 1947 году, во время самых ожесточенных столкновений они решили перебраться в Восточный Пакистан.

Я увидел, как они едут по улице в телеге, запряженной лошадью. Их было пятеро, в том числе и самый маленький на руках у матери. Я как раз завтракал, когда услышал шум. Их перехватила толпа. Мусульманин спорил. Напрасно он ударил плеткой вожака того сборища. Толпа подалась вперед. Я сидел на том самом месте, где сейчас сидите вы, мистер Лузак. И все отлично видел. Те люди пустили в ход дубинки, булыжники, голые руки. Вполне возможно, и зубы. Когда все закончилось, плотник-мусульманин и его семейство превратились в грязные кучи посреди улицы. Погибла даже их лошадь.

– Боже праведный! – только и произнес я и, нарушив наступившую тишину, спросил: – Вы хотите сказать, мистер Чаттерджи, что согласны с теми, кто усматривает в этом городе налет безумия?

– Совсем напротив, мистер Лузак. Я упомянул об этом инциденте, поскольку в разъяренной толпе были… и остаются таковыми… мои соседи: господин Гольвалькар, учитель, господин Ширшик, пекарь, старик Мухкерджи, что работает на почте рядом с вашей гостиницей. Они были обычными людьми, мистер Лузак, которые вели нормальную жизнь до того прискорбного случая и после вновь вернулись к нормальной жизни. Я упомянул об этом, потому что сей факт доказывает глупость тех, кто делает из Калькутты эпицентр бенгальского безумия. Про любой город можно сказать, что в нем есть «насилие, бурлящее прямо у поверхности». …. мистер Лузак, это проблема всех городов. Проблема, усугубляемая уровнем нищеты и нравами иммигрантов, наводнивших Калькутту. Она переживает буквально нашествие необразованных чужаков. Наши трудности вполне реальны, но мы не видим в них ничего уникального.

Я молча кивнул.

– Я не согласна,– вмешалась Амрита.

Мы с Чаттерджи удивленно повернулись к ней.

– Я совершенно не согласна, мистер Чаттерджи,– повторила она.– По-моему, это прежде всего проблема культуры, во многих отношениях присущая Индии, если не одной Калькутте.

– Неужели? – Чаттерджи забарабанил пальцами сложенных вместе ладоней. Несмотря на самоуверенную улыбку, его явно удивлял и раздражал тот факт, что ему противоречит женщина.– Что вы имеете в виду, миссис Лузак?

– Что ж, поскольку, судя по всему, сейчас вполне уместно иллюстрировать гипотезы случаями из жизни,– тихо заговорила Амрита,– позвольте мне рассказать о двух происшествиях, которые я наблюдала вчера.

– Извольте.– Улыбка Чаттерджи теперь больше походила на гримасу.

– Вчера я завтракала в открытом кафе в «Оберое»,– начала она.– Мы с Викторией сидели за столиком одни, но вокруг было много народу. За соседним столиком расположились летчики из «Эйр-Индия». В нескольких футах от нас женщина из касты неприкасаемых подстригала траву ручными ножницами…

– Прошу прощения,– перебил Чаттерджи, и неприятная гримаса явственно проступила на его гладком лице.– Мы предпочитаем говорить «лицо определенного класса».

Амрита улыбнулась.

– Да, я это знаю,– сказала она.– Определенный класс, или хариджан, «возлюбленные Бога». Я выросла при этих условностях. Но это не более чем эвфемизмы, мистер Чаттерджи, и вам это хорошо известно. Она относится к определенному классу, потому что появилась на свет в этой касте – и в ней же умрет. Ее дети почти наверняка проведут жизнь за той же холуйской работой, что и она. Она – неприкасаемая.

От улыбки Чаттерджи повеяло холодом, но он промолчал.

– Никто не замечал ее. Эта женщина оставалась для всех такой же невидимой, как и трава, которую она подстригала.

Накануне ночью с галереи упал электропровод. Он повис над газоном во дворе, но никто и не подумал починить линию или отключить ток. Официанты просто пригибались, проходя в сторону бассейна. Неприкасаемая женщина наткнулась на него во время работы и хотела убрать с дороги. А провод не был изолирован.

Когда она до него дотронулась, ее сильно тряхнуло, но она не смогла выпустить провод из рук. Боль, наверное, была адская, однако женщина издала лишь один страшный вопль. Она буквально извивалась на земле, убиваемая током прямо на наших глазах.

Я говорю «на наших», мистер Чаттерджи. Официанты стояли сложив руки и смотрели. Рабочие на возвышении рядом с этой женщиной безучастно поглядывали вниз. Один из летчиков рядом со мной отпустил какую-то шутку и снова принялся за кофе.

Я не очень-то быстро соображаю, мистер Чаттерджи. Всю свою жизнь я старалась повернуть обстоятельства так, чтобы другие делали за меня даже самые простые вещи. Я всегда просила сестру покупать для нас билеты на поезд. Даже сейчас, если мы с Бобби заказываем пиццу на дом, я прошу его позвонить по телефону. Но когда прошло с полминуты и стало ясно, что никто из присутствующих – а там было не меньше дюжины мужчин – не спасет бедняжку от смерти, я сорвалась с места. Особого ума или смелости не потребовалось. Возле двери стояла метла. Я убрала провод с ее руки при помощи деревянной ручки.

….через пятнадцать минут она уже снова подстригала траву.

– Да-да,– заговорил Чаттерджи.– Все это очень интересно, но не должно рассматриваться вне контекста…

– Второй случай произошел примерно через час после первого,– ровным голосом продолжала Амрита. – Мы с приятельницей покупали ткань для сари возле кинотеатра «Элита». Пробка тянулась на несколько кварталов. Посреди улицы стояла старая корова. Люди кричали и сигналили, но никто не пытался сдвинуть ее с места. Вдруг корова стала мочиться и выпустила на мостовую целый поток. На тротуаре возле нас стояла девочка – очень милая, лет пятнадцати, в свежей белой блузке и красной косынке. Эта девочка тут же выбежала на проезжую часть, погрузила руки в поток мочи и плеснула себе на лоб.

В тишине слышался лишь шелест листвы. Чаттерджи посмотрел на свою жену, затем вновь перевел взгляд на Амриту. Кончики его пальцев бесшумно барабанили друг о друга.

– Это и есть второй случай? – спросил он.

– Да.

– Миссис Лузак, хоть вы с детства и не были в своей стране – в Индии,– вы наверняка должны помнить то уважение, которое мы питаем к коровам как символам нашей религии. … И вам должно быть известно, что не все люди в Индии разделяют… э-э-э… страх западного человека перед идеей классовых различий.

– Да.

– А разве вам неизвестно, что моча… особенно моча человека… по мнению многих местных жителей, обладает сильными духовными и медицинскими качествами? Знаете ли вы, что наш нынешний премьер-министр, мистер Мораджи Десаи, каждое утро выпивает по нескольку унций своей собственной мочи?

– Да, я это знаю.

– Тогда, признаюсь честно, миссис Лузак, не понимаю, о чем говорят ваши «случаи», кроме как разве что о несовпадении культур и вашем отвращении к национальным традициям родной страны.

Амрита покачала головой.

– Дело не в различии культур, мистер Чаттерджи. Как математик, я стараюсь рассматривать разные культуры достаточно абстрактно, в виде соприкасающихся систем с определенными общими элементами. Или, если угодно, в качестве серии человеческих экспериментов, определяющих, как жить, думать, как вести себя по отношению друг к другу. Возможно, благодаря собственному прошлому – потому что я еще в детстве много путешествовала – я достаточно объективно отношусь к различным культурам, с которыми сталкивалась и в окружении которых жила.

– Да?

– А в индийской системе культурных установок, мистер Чаттерджи, я нахожу некоторые элементы, присущие не многим культурам… А если такого рода особенности и присутствовали в культурах некоторых стран, то их предпочли не сохранять. В своей собственной стране я нахожу укоренившийся расизм, который, вероятно, находится за пределами обычных сравнений. Я нахожу, что та философия ненасилия, на которой я воспитана – и которая мне больше всего по душе,– продолжает разрушаться преднамеренными и бессердечными проявлениями дикости среди ее сторонников. А тот факт, что ваш премьер-министр, мистер Чаттерджи, выпивает несколько стаканов своей мочи в день, не делает подобную практику привлекательной для меня. Как и для большей части остального мира. … Нет, мистер Чаттерджи, будучи индианкой, я не могу согласиться, что трудности Калькутты представляют собой миниатюрную копию повсеместных городских проблем.

……….

………..

Бывают моменты, когда даже муж понимает, что ему следует заткнуться. Сквозь подвижную завесу дождя мы смотрели на проносящиеся мимо трущобы. Некоторые люди на улице даже не пытались спрятаться от ливня, а лишь тупо приседали на корточках в грязь, склонив головы под потоками воды.

– Видишь детей? – негромко спросила Амрита.

До сих пор я не обращал на это внимания, но теперь увидел: девочки лет семи-восьми стояли, держа на бедрах детей еще меньше. Только сейчас до меня дошло, что это был один из наиболее часто встречавшихся нам за последние пару дней образов: дети, державшие детей. …. На худеньких запястьях и лодыжках девочки носили золотые браслеты. Их будущее приданое.

– Здесь очень много детей,– сказал я.

– И почти ни одного ребенка,– произнесла Амрита так тихо, что слова ее прозвучали почти как шепот.

Мне потребовалось лишь несколько секунд, чтобы убедиться в ее правоте. У большинства детей, которых мы видели, детство уже осталось позади. Нянчить младших сестренок и братишек, тяжко трудиться, рано выйти замуж и растить уже свое потомство – вот их непосредственное будущее. Многие из детей, которые сейчас бегали голыми по грязи, не проживут и нескольких последующих лет. Те, кто достигнет нашего возраста, встретят новое столетие среди миллиардного народа, стоящего перед угрозой голода и социального хаоса.

– Бобби, – заговорила Амрита, – я знаю, что в американских школах не очень серьезно относятся к математике, но ведь ты учил Евклидову геометрию в средней школе?

– Да, малышка, этому учат даже в американских средних школах.

– Тогда ты должен знать, что существует и неевклидова геометрия. ….. Так вот, мне в голову пришла одна мысль, когда я упомянула в разговоре с Чаттерджи про альтернативные системы и эксперименты. ….. Если индийская культура была экспериментом, то тогда мои западные предрассудки говорят, что он оказался неудачным. Во всяком случае, в том, что касается приспособления людей к жизни и их защиты.

– Бесспорно.

– Но если это просто другая система, то тогда моя метафора наводит на мысль о гораздо худшей возможности. Если размышлять в рамках теории систем, я прихожу к убеждению о полной несовместимости двух моих культур. А я есть производная этих двух культур. Общий элемент в системах, общих элементов не имеющих.

– Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись?

– …Эта метафора навела меня на еще более устрашающую аналогию. Что, если различия, на которые мы реагируем в Калькутте, есть результат того, что культура не другая система, а другая геометрия?

– А какая разница?

Амрита вздохнула и стала смотреть на тот промышленный кошмар, мимо которого мы проезжали. У меня мелькнула мысль, что это образ индустриальной пустыни из «Гэтсби» Фицджеральда, возведенный в десятую степень. … Я видел, как на обочине присел человек, собравшийся испражняться. Он задрал рубаху на голову и приготовил небольшую бронзовую чашечку с водой для пальцев левой руки.

– Системы и теории чисел пересекаются, – сказала Амрита. По ее напряженному голосу я вдруг понял, насколько серьезно она настроена. – Геометрии не пересекаются. Разные геометрии основываются на разных теоремах, постулируют разные аксиомы и дают начало разным реальностям.

– Разным реальностям? – переспросил я. – Как это реальности могут быть разными?

– Возможно, не могут, – согласилась Амрита. – Возможно, «реальна» лишь одна. Возможно, лишь одна геометрия истинна. Но тогда возникает вопрос: что будет со мной, со всеми нами, если мы выбрали ложную?