Трамп откровенно, напоказ бесцеремонен. Настаивая на выполнении своих требований, он не слушает контраргументов. Ему неинтересно, потому что задача - не доказать собственную правоту, а добиться нужного результата. И в ответ на любые доводы звучит просто повторение одного и того же десятки раз. Трамп не стесняется высказываться крайне неуважительно и о людях, и о странах, попросту говоря - хамит. Он не считает другие государства ровней Америке и этого не скрывает (несколько сложнее ситуация с Китаем, размер экономики КНР и гигантский объем товарооборота игнорировать не получается). Более того, он вообще не верит в существование международного равноправия.
Стоит вспомнить, что Стратегия национальной безопасности США, принятая во время первого срока Трампа в 2018 году, официально констатирует, что содержанием современных международных отношений является соперничество великих держав. Само по себе это означает, что такая категория, стоящая над всеми остальными, существует. Прежде такое заявлять было не принято, хотя все понимали, что, говоря словами классика, все животные равны, но некоторые равнее.
Специфику политического поведения Трампа можно объяснять его личными качествами, профессиональными навыками, взаимоотношениями с конкретными фигурами и структурами, еще чем-то. Интересно другое. Сам персонаж никогда не менялся, о его особенностях всем было известно, раньше они вызывали оторопь вплоть до резкого отторжения и противодействия. Сейчас такой фейерверк воспринимают если не как должное, то как неизбежное и, в общем, приемлемое. Почему?
Можно предположить, что многие просто боятся. Соединенные Штаты - мощная страна, обладающая массой возможностей воздействия на кого угодно. Невнятная реакция Дании или Канады на вопиющие заявления Вашингтона, растерянность в Берлине и Лондоне из-за откровенного вмешательства трампистов в их внутренние дела, настороженное ожидание худшего в столицах латиноамериканских стран - всё это отдает обреченностью. И пониманием, что, если США решат превратиться из "добропорядочного гегемона" (понятие из академического дискурса конца ХХ века) в гегемона классического, исключительно эгоистически мотивированного, противостоять им не получится.
Но, вероятно, стоит отметить и более общий феномен, обуславливающий если не успех Трампа, то его определенную притягательность. Он принципиально отвергает лицемерие и двуличие, предпочитая грубость и прямоту. Казалось бы, что в этом хорошего? На то и развивалась политика веками, чтобы прийти к некоторым правилам общения и поведения. Соблюдать этикет никому не мешало.
Но за последние десятилетия лицемерие (в принципе нормальное явление для политики и дипломатии) перешло в иное состояние. В модном ныне духе его можно назвать "постлицемерием" (по аналогии с постправдой, постиронией и прочим постмодерном).
Смысл в том, что лицемерие превратилось из инструмента или вспомогательного средства в суть политики, и грань между ним и тем, что субъекты имеют в виду на самом деле, стерлась, в том числе и для них самих. Культура умолчаний и максимального (до блеска) сглаживания углов широко распространилась, делая невозможными не только разрешение, но даже саму артикуляцию реальных (а не придуманных в идеологическом духе) противоречий. Последних быть вообще не должно, потому что сталкиваются не интересы одних с другими, а то, что правильно (представлено некоей обобщенной западной моделью), с тем, что неправильно (те, кто ей не соответствует). В такой коллизии, собственно, невозможен и компромисс - правильное просто должно взять верх. И возьмет - не словом, так делом, не убеждением, так силой.
Такая абсолютизация лицемерия вела к растущему напряжению, потому что договариваться в подобных условиях чрезвычайно сложно. Торжество постлицемерия превратило международный разговор в запутанный ребус, когда понятия постепенно теряли изначальный смысл, а слова отрывались от содержания.
Возвращение - да еще и с перехлестом - к старой доброй прямоте в формулировании желаний проясняет атмосферу. Желание Трампа - всё упростить до меркантилистского предела. В этом он натолкнется на гораздо большую сложность мира, чем ему хотелось бы. Но перевод разговора в более грубые материальные категории делает его, как ни странно, более содержательным, чем утонченные ценностно-ориентированные объяснения, за которыми стоит нечто, о чем не комильфо упоминать.
Ничего приятного это сбивание слоя штукатурки с мировой политики не обещает. Но всё же говорить прямо перспективнее, чем плести кружева в духе старинной салонной игры "вы поедете на бал?".
