Меня попросили развить некоторые темы, которыми я занимался в моих прежних работах, и, в частности, поразмыслить над вопросом, не умалилась ли в какой-то степени значимость моего стратегического понятия «хартленд» в условиях нынешних военных действий. Но чтобы представить это понятие в надлежащем контексте, я вынужден начать с краткого рассказа о том, как ему [этому понятию]* изначально случилось сформироваться (1).

Мое самое раннее воспоминание о политических делах восходит к тому сентябрьскому дню 1870 г., когда я — маленький мальчишка, только что пошедший в местную грамматическую школу (2), — принес домой новость, которую узнал из телеграммы, прибитой на двери почтового отделения: о том, что Наполеон Ш и вся его армия сдались пруссакам под Седаном. Это стало потрясением для англичан, психологически еще не расставшихся с эпохой Трафальгара и [наполеоновского] отступления из Москвы, но, по-настоящему, значение совершившегося было осознано лишь спустя годы. Ведь еще никто не оспаривал господства Британии над океаном, и единственную опасность для своей заморской империи она видела в это время в азиатском курсе [position] России (3). В этот период английские газеты были скоры на раскрытие свидетельств русской интриги в каждом слухе из Константинополя и в каждой племенной заварушке на протяжении северо-западной индийской границы. Британская морская мощь и российская сухопутная мощь твердо владели центром международно-политической сцены (4).

Тридцать лет спустя, на грани веков, фон Тирпиц приступил к строительству океанского флота Германии. В то время я занимался организацией преподавания политической и исторической географии в Оксфордском и Лондонском университетах и за текущими событиями следил обобщающим взглядом преподавателя (5).

Германская динамика означала — для меня это было очевидно — что нация, уже располагавшая величайшей организованной сухопутной мощью и занимавшая центральную стратегическую позицию в Европе, стремилась дополнительно обеспечить себе еще и морскую мощь, достаточную, чтобы нейтрализовать мощь Великобритании. Соединенные Штаты также неуклонно вырастали в великую державу. Но пока их возрастание можно было замерить лишь по статистическим таблицам; хотя кое-кто в пору моего детства уже пребывал под сильным впечатлением от американской изобретательности: например, я вспоминаю висевшую в нашей классной комнате картинку с битвой между «Мэрримаком» и «Монитором» — между первым броненосцем и первым кораблем с башенной артиллерией (6). Так Германия и Соединенные Штаты поднимались бок о бок с Британией и Россией.

Событиями, из которых непосредственно произросла идея хартленда, стали английская война в Южной Африке и российская война в Манчжурии. Южноафриканская война закончилась в 1902 г. А к весне 1904 г. русско-японская война уже виделась неминуемой (7). Таким образом, доклад, который я прочитал в начале этого года в Королевском Географическом обществе, под названием «Географическая ось истории», был вполне на злобу дня, — но за ним стояли долгие годы наблюдений и раздумий.

Контраст между английской войной против буров, развернувшейся за океаном в 6 000 миль (от метрополии), и войной, которую предприняла Россия на сходном расстоянии (от своей метрополии) за сухопутными протяженностями Азии, естественно вызвал в памяти историческую параллель — подобный же контраст между Васко да Гама, огибающим по конец XV века мыс Доброй Надежды на пути в Индию, и рейдом казака Ермака во главе его конников за Уральский хребет в Сибирь в начале ХVI века (8). В свою очередь, это второе сопоставление вело к обзору длинного ряда набегов, вершившихся в классической древности и в средневековье пастушескими племенами Центральной Азии против оседлых обитателей «полумесяца субконтинентов» — против европейского полуострова, против Среднего Востока, против Индии и против того же Китая (9). Мое заключение было таково: « ...в нынешнее десятилетие мы впервые в состоянии провести, с достаточной законченностью, корреляцию между крупнейшими географическими и крупнейшими историческими обобщениями. Впервые мы можем воспринять хоть в какой-то мере реальные пропорции явлений и событий на всемирной сцене и в состоянии подыскать формулу, которая выразила бы пусть лишь определенные аспекты географической обусловленности во всеобщей истории. И если нам повезет, эта формула могла бы иметь практическую ценность, поместив в ( должную) перспективу некоторые из соревнующихся сил текущей международной политики» .

Слово «хартленд» [«средоточие»] впервые появилось в этой работе 1904 г., но лишь мимоходом и на правах описательного выражения, а не в качестве термина. Вместо него там использовались обороты «осевое пространство» и «осевое государство». Например: « Опрокидывание силового баланса в пользу осевого государства, ведущее к экспансии последнего в окраинные земли Евро-Азии, позволило бы использовать обширные континентальные ресурсы для строительства флота — и затем глазам нашим могла бы предстать мировая империя. Так могло бы случиться, если бы Германия в качестве союзницы присоединилась к России.

В заключение было бы полезным особо подчеркнуть, что замена российского контроля над внутренним пространством континента на какой-либо новый контроль не вела бы к уменьшению географической значимости осевого местоположения. Если бы, к примеру, китайцы, организованные японцами, вознамерились бы низвергнуть Российскую империю и завоевать ее территорию, они могли бы представить “ желтую опасность” для мировой свободы именно тем, что присоединили бы выход на океан к ресурсам великого континента» (10).

Под конец Первой мировой войны в Лондоне и Нью-Йорке вышла моя книга «Демократические идеалы и реальность» (ее переиздали без изменений в прошлом [1942] году в Нью-Йорке «Гарри Холт энд Компани»). Очевидным образом ярлык «осевого» [пространства или государства], достаточно уместный для академического тезиса начала века, более не отвечал международной обстановке, которая возникла из этого первого великого кризиса (по ходу) нашей мировой революции (11); отсюда — «идеалы», «реалии» и «хартленд». Но то, что тезис 1904 г. (хотя мне и пришлось принять в соображение и привнести дополнительные критерии) все-таки составил удовлетворительную основу для оценки расклада, создавшегося 15 лет спустя, — этот факт внушал уверенность: искомая формула найдена.

Мы приступим теперь к главному предмету данной статьи и эскизно, предварительно оценим значение понятия «хартленд» для того всемирного обзора, который должен предшествовать грядущему урегулированию. Надо понимать, что я имею дело со стратегией, каковая, определенно, действенна в мирную пору не менее чем в военную. Но я не позволю себе втягиваться в уже ведущиеся широковещательные дебаты с заглядыванием вперед через головы ближайших поколений. Моя мысль сосредоточена на тех годах, в течение которых врага предстоит обуздывать, пока не будет, если воспользоваться языком Касабланки, умерщвлена его философия войны.

Хартленд — это северная и внутренняя часть Евро-Азии. Он простирается на юг от арктического побережья до срединных пустынь, и широкий перешеек между Балтийским и Черным морями образует его западные пределы. Но это понятие не допускает скрупулезно-дотошного определения на карте, потому что основывается на трех разных физико-географических аспектах, которые, хотя и подкрепляют друг друга, совпадают не до конца. Прежде всего, мы имеем в этом регионе широчайшую из низменных равнин на поверхности земли. Во-вторых, через эту равнину протекают несколько больших судоходных рек: одни из них впадают на севере в Арктическое море (12) и недоступны с океана, поскольку оно загромождено льдами, тогда как другие впадают в закрытые водоемы, вроде Каспия, из которых нет выхода в океан. В-третьих, здесь налицо зона пастбищ, которая лишь в последние полтора столетия прекратила предоставлять кочевникам-скотоводам на верблюдах и лошадях идеальные условия для развития высокой мобильности. Из трех указанных особенностей речные бассейны легче всего представить картографически: водораздел, выделяющий всю группу арктических и «континентальных» рек в единое целое, четко обособляет на карте тот обширный и неразрывный ареал, каковой и является хартлендом сообразно с этим частным критерием (13). Однако же простое исключение морской мобильности и морской мощи — это сугубо негативная, хотя и важная отличительная черта; а равнина и пояс пастбищ образовали позитивные условия, соответствующие другому типу мобильности, именно — свойственному степям. Что же касается пастбища, то оно пересекает равнину во всю ширь, но не вполне покрывает ее поверхности. И все же, несмотря на эти явные несовпадения, хартленд (как понятие и представление) обеспечивает достаточный физико-географический базис для стратегической мысли. Идти дальше и искусственно упрощать географию — значило бы вступать на ложный путь.

Для наших нынешних целей будет достаточно корректным сказать, что территория СССР эквивалентна хартленду во всех направлениях, кроме одного. И чтобы отграничить это исключение — исключение поистине великое! — прочертим прямую линию, примерно в 5 500 миль длиной, с востока на запад — от Берингова пролива до Румынии. В трех тысячах миль от Берингова пролива эта линия пересечет реку Енисей, текущую от границ Монголии на север — в Арктический океан. На восток от этой великой реки в основном лежит глубоко изрезанная страна гор, плоскогорий и (межгорных) долин, почти сплошь из конца в конец покрытая хвойными лесами; я буду называть ее «землей Лены» («Леналенд») по главной ее примете, великой реке Лене. Эта земля не входит в Россию-хартленд [«Россию-Средоточие», Heartland, Russia]. Россия «земли Лены» объемлет пространство в три и три четверти миллиона квадратных миль, но с населением лишь около шести миллионов человек, из коих почти пять миллионов обосновались вдоль трансконтинентальной железной дороги, от Иркутска до Владивостока. На оставшейся части этой территории имеем в среднем свыше трех квадратных миль на каждого обитателя. Богатые природные запасы — лес, водная энергия и полезные ископаемые — все еще практически не тронуты (14).

К западу от Енисея лежит то, что я описал как «Россию-хартленд», — равнина, простершаяся на 2 500 миль с севера на юг и на 2 500 миль с востока на запад. Она включает четыре с четвертью миллиона квадратных миль и население более чем в 170 миллионов. Это население прирастает со скоростью три миллиона в год.

Простейший и, пожалуй, самый эффективный способ представить стратегически значимые параметры российского хартленда — это сравнить их с такими же параметрами Франции. Но в случае с Францией исторический фон составит Первая мировая война, а в случае с Россией — Вторая мировая война.

Подобно России, Франция — компактная страна, одинаково протяженная в длину и в ширину, но не столь удачно округленная как хартленд и потому имеющая, пожалуй, меньшую территорию в пропорции к длине той границы, которую надо защищать. Ее всю, за исключением северо-востока, обрамляют море и горы. В 1914–1918 гг. у нее не было враждебных стран за Альпами и Пиренеями, а флот Франции и ее союзников господствовал на морях. Французская армия и союзные силы, развернутые так, чтобы перекрывать открытый северо-восточный участок границы (15), были, следовательно, хорошо защищены с обоих флангов и имели надежный тыл. Те стратегические «ворота» на равнинном северо-востоке, через которые столько армий, подобно приливам и отливам, изливались в страну и из нее, имеют в ширину 300 миль между Вогезами и Северным морем. В 1914 г. линия фронта, упираясь в Вогезы как в точку опоры и вращения, была повернута назад, к Марне. На исходе войны, в 1918 г., она развернулась вперед, но точка опоры осталась неизменной. Хотя за четырехлетний отрезок времени этот эластичный фронт гнулся и проседал, он не был прорван — даже несмотря на великий германский штурм весной 1918 г. Таким образом, вполне подтвердилось, что внутри страны было достаточно пространства и для глубокой обороны, и для стратегического отступления. Однако, к несчастью для Франции, ее основной промышленный район приходился на тот ее северо-восточный сектор, где завязалась нескончаемая битва.

Россия воспроизводит в основных чертах паттерн Франции, но в укрупненном масштабе и с границей, открытой на запад, а не на северо-восток. В нынешней войне российская армия развернулась, перекрыв открытую часть границы. В тылу у нее — огромная равнина хартленда, подходящая и для глубокой обороны и для стратегического отступления. А еще дальше позади [армии] эту равнину замыкает на востоке природный крепостной вал, образуемый «недоступным» арктическим побережьем, пустошами земли Лены за Енисеем и горной цепью от Алтая до Гиндукуша, за которой и Гоби, и тибетские, и иранские пустыни. Эти три заграждения — широкие и весьма вещественные, далеко превосходящие в своем оборонном значении те побережья и горы, которыми окаймлена Франция.

Правда, арктическое взморье уже более не является недоступным в том абсолютном смысле, в каком это выражение было в силе до самых последних лет. Караваны кораблей, подкрепленные могучими ледоколами и самолетами, разведывающими водные проходы между массами плавучего льда, уже проложили торговые маршруты рек Оби и Енисея и даже самой реки Лены; но вражеское вторжение через огромное пространство приполярных льдов, через мшистые тундры и таежные леса Северной Сибири представляется почти невозможным ввиду советской воздушной обороны наземного базирования.

Завершая сопоставление Франции и России, рассмотрим относительные величины некоторых параллельных данных. Россия хартленда четырехкратно превосходит Францию по населению и четырехкратно — шириной открытого сектора границы, но двадцатикратно — площадью. Итак, открытая часть границы вполне пропорциональна российскому населению; и чтобы совладать с шириной советского развертывания Германия была вынуждена разжижать свой более ограниченный человеческий потенциал менее эффективным контингентом, привлекаемых ею из подвластных стран. Но в одном важном отношении Россия начинала свою вторую войну с Германией не в лучших условиях, чем те, что были у Франции в 1914 г.: как и у Франции, ее наиболее развитые сельское хозяйство и промышленность лежали прямо на пути захватчика. Вторая пятилетка должна была исправить это положение дел, — окажись только германская агрессия отсрочена хотя бы на пару лет (16). Пожалуй, в этом состоял один из резонов для Гитлера — разорвать свой договор со Сталиным в 1941 г.

Однако громадные возможности, предоставляемые хартлендом, не говоря уже о природных запасах земли Лены, со стратегической точки зрения удачно распределены в пространстве. Промышленность стремительно растет в таких краях, как Южный Урал, — в самой что ни есть осевой точке осевого пространства! — и в богатом Кузнецком угольном бассейне, под защитой великих естественных заграждений, поднявшихся к востоку от верховий Енисея. В 1938 г. Россия превосходила любую другую страну мира в производстве следующих продуктов питания: пшеницы, ячменя, овса, ржи и сахарной свеклы. В России добывалось марганца больше, чем в какой бы то ни было другой стране. Она стояла вровень с Соединенными Штатами на первом месте по железу и шла второй по добыче нефти. Относительно угля Михайлов утверждает, что оценочных запасов, будь то Кузнецкого или Красноярского угольного бассейнов, хватило бы для удовлетворения потребностей всего мира в течение 300 лет (Mikhailov N. Soviet Geography. London: Methuen, 1937). Политика Советского правительства в течение первой пятилетки была нацелена на уравновешение импорта и экспорта. За исключением очень немногих потребительских товаров эта страна в состоянии производить все, что ей нужно.

Рассмотрев все эти данные, с неизбежностью заключаем, что если Советский Союз выйдет из этой войны победителем Германии, он должен будет считаться величайшей сухопутной державой на планете (17). Более того, он будет державой в стратегически наисильнейшей оборонительной позиции. Хартленд — огромнейшая естественная крепость на земле. Впервые в истории она обеспечена гарнизоном, адекватным ей и численно, и качественно.

Я не могу претендовать на то, что тема хартленда, цитадели сухопутной мощи на великом мировом материке, будет исчерпана в краткой статье, вроде этой. Но чтобы уравновесить данную тему, надо несколько слов посвятить также и другому понятию.

Недавно из Касабланки пришел призыв — сокрушить господствующую в Германии философию. Этого можно достичь, только оросив немецкий разум чистой водой философии-соперницы. Я допускаю, что, скажем, через два года будет дан приказ «прекратить огонь»; союзные силы возьмут Берлин, отдадут под суд военных преступников, сразу утвердят границы и примут прочие хирургические меры к тому, чтобы старшее поколение Германии, которому суждено умереть нераскаянным и озлобленным, не могло вновь внушить ложные исторические идеи поколению более молодому. Но очевидно, что будет не просто бесполезно, а намного хуже посылать в Германию иноземных учителей, дабы они в ней работали над насаждением теории свободы. Свободе нельзя научить, ее можно лишь предоставить тем, кто в состоянии ею воспользоваться. Тем не менее засоренный канал мог бы быть весьма эффективно вычищен, если бы его контролировали крепкие дамбы мощи с обеих сторон — сухопутной мощи с востока, в хартленде, и морской мощи с запада, в североатлантическом бассейне. Поставьте немецкий разум перед тем несомненным фактом, что любая развязанная Германией война должна оказаться войной на два несокрушимых фронта, и немцы сами решат эту проблему.

А для этого необходимо, в первую очередь, чтобы возникло эффективное и продолжительное взаимодействие между Америкой, Великобританией и Францией, в рамках которого первая обеспечивала бы глубину обороны, вторая служила окруженным водой передовым оплотом, этакой Мальтой в большем масштабе, а третья — удобным для обороны плацдармом. Последняя функция существенна не менее чем две первые, поскольку морская мощь в своем финальном применении должна быть земноводной, если она призвана уравновесить мощь сухопутную. А во вторую очередь необходимо, чтобы эти три победительницы и четвертая — Россия — заручились обязательством выступить сообща и немедля, если обозначится любая угроза нарушения мира — так, чтобы дьявол в Германии никогда не смог снова поднять голову и вынужден был умереть от истощения.

Похоже, сегодня кое-кто грезит о мировой воздушной мощи, которая бы «ликвидировала» сразу и флоты, и армии. Но я нахожусь под впечатлением тех очевидных следствий, которые вытекают из недавнего заявления одного летчика-профессионала: «Воздушная мощь всецело зависит от эффективности ее наземной организации». Это слишком большая тема, чтобы обсуждать ее в рамках данной работы. На этот счет можно сказать лишь одно: еще никто должным образом не доказал, что война в воздухе не продолжит длинной истории всевозможных видов военных действий, где наступательная и оборонительная тактика попеременно берут верх, производя тем временем мало-помалу постоянные изменения в стратегических условиях (18).

Я чужд претензий предрекать будущее человечества. Чем я сейчас занимаюсь, так только обстоятельствами, при которых мы, достигнув победы в войне, сделаем первые шаги к обретению мира. Касаясь структуры послевоенного миропорядка, нынче впервые исследуемого массой людей, очень важно тщательно проводить разделительную черту между идеалистическими прожектами и научными реалистическими план-картами [maps], где представлены понятия — политические, экономические, стратегические и т.д., — основанные на распознании упрямых фактов.

Держа все это в уме, можно было бы привлечь внимание к одной великой черте всемирной географии — к некоему подобию пояса, как бы обвитого вокруг тяготеющих к Северному полюсу регионов. Он начинается с пустыни Сахара, затем, если двигаться на восток, обретает свое продолжение в арабских, иранских, тибетских и монгольских пустынях и через пустоши «земли Лены», Аляски и Лаврентийской возвышенности в Канаде дотягивается до засушливой зоны на западе Соединенных Штатов. Этот пояс пустынь и пустошей — черта первостепенной важности во всемирной географии. Внутри него обретаются два взаимно соотнесенных явления почти равной значимости: хартленд и бассейн Средиземного океана (Северная Атлантика) с его четырьмя придатками (Средиземным, Балтийским, Арктическим и Карибским морями). За пределами этого пояса — Великий океан (Тихий, Индийский и Южно-Атлантический) и земли, отдающие ему свою речную влагу (азиатские муссонные края, Австралия, Южная Америка и Африка к югу от Сахары) (19).

Архимед говорил, что мог бы поднять мир, если бы нашел опору для своего рычага. Нельзя поднять весь мир за раз, вернув его к процветанию, но регион между Миссури и Енисеем, с его великими воздушными магистралями коммерческого флота Чикаго-Нью-Йорк и Лондон-Москва и со всем, что будет ознаменовано их развитием, должен быть первостепенным предметом заботы, ибо призван стать той самой [Архимедовой] опорой. Мудро было бы несколько повременить с покорением Японии. В свое время Китай получит капитал щедрой мерой как наш долг чести, чтобы помочь ему в его романтическом предприятии созидания новой цивилизации для четверти человечества — цивилизации не вполне восточной и не вполне западной. После этого упорядочение Внешнего Мира будет относительно нетрудным, с Китаем, Соединенными Штатами и Соединенным Королевством как путеводителями на этом пути, по которому за каждой из последних двух держав последует целое сообщество свободных наций, ибо хотя их (США и Великобритании) история была различна, результаты окажутся сходными. Но первое мероприятие в деле экономического восстановления, несомненно, должно осуществиться внутри пояса пустынь, чтобы вся цивилизация не расточилась в хаосе. Как прискорбно, что союз, оговоренный после Версаля — союз между Соединенными Штатами, Соединенным Королевством и Францией, — не вступил в силу! От каких бедствий и печалей нас мог бы спасти этот акт (20)!

А теперь, чтобы завершить рисуемый мной паттерн круглой Земли, позвольте наскоро добавить еще три понятия к двум, уже представленным вашему умственному взору. Для целей того, что в американских трудах именуется, насколько я вижу, «большой стратегией», столь же необходимо созидать широкие обобщения в области географии, как и в истории и экономике.

Я уже очертил мое понятие хартленда, о котором я, не колеблясь, говорю как о более действенном и полезном сегодня, чем оно было хоть двадцать, хоть сорок лет назад. Я рассказал, каким образом он встраивается в свой широкий пояс естественных оборонительных сооружений — из одетого льдом Полярного моря, лесистой и изрезанной горными складками земли Лены и центрально-азиатских гор и засушливых плоскогорий. Тем не менее этот пояс незамкнут из-за открытых «ворот» в тысячу миль шириной, ведущих с полуостровной Европы на внутреннюю равнину через обширный перешеек между Балтийским и Черным морями. Впервые за всю историю внутри этой громадной естественной крепости налицо гарнизон достаточный, чтобы не позволить войти германцу-захватчику. Если учесть этот факт, а также описанные мной оборонительные укрепления на флангах и в тылу, то сама ширина открытых «ворот» оказывается преимуществом, поскольку создает возможность победить врага, принуждая его растягивать вширь свой человеческий потенциал. А на поверхности хартленда и в глубинах его — богатый запас почвы для возделывания, руд и топлива для добычи, равный — или примерно равный всему, что залегло на поверхности и в глубинах Соединенных Штатов и Канадского Доминиона.

Я предположил, что поток очистительной контрфилософии, направленный между несокрушимыми дамбами, мог бы дочиста отмыть немецкий разум от его черной магии. Несомненно, никто не захочет быть настолько сумасшедшим, чтобы поручать учителям-иностранцам изгонять злых духов из души побежденной немецкой нации. И у меня нет достаточной уверенности в том, что после первых — по неизбежности карательных — лет победоносные демократии станут поддерживать расквартированными на покоренной земле гарнизоны необходимой численности и боеготовности: бесполезно призывать демократов упорствовать в образе действий, противном самому духу и сущности демократии. Уж лучше, чтобы поток, пробившись на свет, излился из неких возрожденных и возрождающихся немецких источников между поименованными мной дамбами мощи, одной — в хартленде и другой — на территориях трех земноводных держав, американской, британской и французской. Две дружественные (мировые) силы лицом друг к другу по обеим сторонам течения в этом канале были бы одинаковой мощи и всегда были бы одинаково готовы к необходимым действиям. Тогда Германия постоянно жила бы под угрозой немедленной войны на два фронта, окажись она повинной в любом нарушении договоров, которыми бы запрещалась как физическая подготовка к войне, так и заморочивание юношества, представляющее другой способ подготовки к войне (21). Демократические гарнизоны, размещенные на своей собственной родине, служили бы [для немцев] учителями — силой показательного примера.

За этим постулатом [proposal] следует мое второе географическое понятие, а именно понятие Средиземного океана — Северной Атлантики — и зависимых от него морей и речных бассейнов. Позвольте мне, не прорабатывая этого понятия в деталях, обрисовать его вновь в трех основных его элементах, каковы — плацдарм во Франции, защищенный полным водой рвом аэродром в Великобритании и резерв обученного человеческого потенциала, земледелия и промышленности на востоке Соединенных Штатов и Канады. Поскольку речь идет о военном потенциале, и Соединенные Штаты, и Канада одинаково представляют из себя атлантические страны, а так как в поле зрения приходится держать угрозу внезапной наземной войны, и плацдарм, и окруженный водами аэродром — оба существенно значимы для земноводной мощи.

Три оставшихся понятия я изображу почти наброском и только в видах планетарной завершенности и баланса. Опоясывая два только что описанных единства — хартленд и бассейн Средиземного океана, — на планете проступает как бы «шарф» незаселенных земель, образующий практически непрерывное сухопутное пространство, которое покрывает примерно двадцать миллионов квадратных миль, то есть около четверти всей суши на земном шаре. На этом громадном пространстве сегодня проживает совокупное население меньшее, чем в тридцать миллионов, иными словами, одна семидесятая часть населения земли. Конечно же, самолеты во многих направлениях станут проноситься над этим поясом пустошей, и через него будут проведены автомобильные магистрали. Но еще долгое время он будет разрывать социальную непрерывность между основными человеческими сообществами на Земле. Когда-нибудь, может статься, что по исчерпании в мире угля и нефти Сахара превратится в ловушку для захвата непосредственно энергии Солнца (22).

Четвертое из моих понятий охватывает тропические влажные леса Южной Америки и Африки по обеим сторонам Южной Атлантики. Если бы покорить их с помощью земледелия и заселить с сегодняшней (демографической) плотностью тропической Явы, они могли бы поднять миллиард человек, — правда, лишь при условии, что медицина обеспечила бы в тропиках такую же производительность человеческой энергии, что и в умеренных зонах (23).

В-пятых и в-последних, миллиард человек древней восточной цивилизации населяют муссонные земли Индии и Китая (24). Они должны достичь процветания в те самые годы, когда Германия и Япония будут приручаемы цивилизацией. Потом они будут уравновешивать тот, другой миллиард человек, который живет между Миссури и Енисеем. Сбалансированная планета человеческих существ. И счастливая, ибо сбалансированная и потому свободная.

1943 г.

Комментарии

1. Частичный перевод этой работы Х.Дж. Макиндера был опубликован К. Зубковым в 1994 г. в журнале «Уральский исторический вестник» (№ 1, с. 152–158). Во вводной статье, предваряющей публикацию, содержится оговорка, что текст дается «с небольшими сокращениями» (с. 152). На самом деле эти сокращения превысили треть статьи: Зубков перевел, собственно, две первые главки и три начальных абзаца из третьей. Опущено, по сути, все изложение того паттерна «круглой земли», в рамках которого 82-летний Макиндер радикально переосмысливает геополитические функции хартленда. Полностью выпали и идея единого мирового пространства внутри «пояса пустынь и пустошей», одинаково объемлющего как хартленд, так и бассейн Северной Атлантики (вне этого концепта не может быть правильно понято выделение Макиндером «земли Лены» в особый феномен, отличный от хартленда), и противопоставление на Земле (с точки зрения западного человека) лишь двух океанов — Средиземного и Великого (в частности включающего и Южную Атлантику), и финальный тезис о будущем взаимном уравновешении двух человеческих миллиардов (одного — в широтном пространстве к северу от «пояса пустынь и пустошей», собственно, христианского миллиарда, и другого — в меридиональной полосе «муссонных стран»). Эти обстоятельства, лишающие читателя возможности осознать и оценить концепцию статьи, наряду с некоторыми неточностями в переводе Зубкова, послужили стимулом к тому, чтобы перевести классическую работу заново, без искажающих ее смысл изъятий.

При передаче заглавия работы по-русски главная сложность заключалась в том, чтобы избежать дурной омонимии, рождающейся из соседства русских эквивалентов слов « world» и « peace» («Круглый мир и завоевание мира» — по Дугину; «Круглый мир и достижение мира» — по Зубкову). В литературе встречается и такой вариант: «Круглый мир и достижение мирной жизни», но и его нельзя признать вполне удовлетворительным, поскольку помимо сохраняющегося в нем паронимического каламбура, « peace» Макиндера не покрывается обыденной идеей мирного существования, вбирая полноту смыслов латинского «pax» — «международное замирение» и «основанный на нем порядок взаимоотношений народов» (так же, как в названии книги Н. Спайкмена «The Geography of the Peace»).

2. Макиндер посещал грамматическую школу в Гейнсборо (Линкольншир) в 1870–1874 гг.

3. Слово « position» употребляется здесь явно не в смысле «местоположения» и не в духе оборота «to be in a position to do something» («быть в состоянии сделать что-либо»). Речь идет о стратегических установках Российской империи в Азии и о проистекающем из этих установок практическом курсе — подобно тому, как мы говорим об «оборонительной позиции», «агрессивной позиции», о чьей-либо «позиции» в некоем спорном вопросе и т.д.

4. Такова была точка зрения англичан. У изучающего ту эпоху по «Мыслям и воспоминаниям» О. Бисмарка или по «Дипломатической истории Европы» А. Дебидура впечатление может быть иным.

5. В Оксфорде Макиндер преподавал в 1887–1905 гг., в Лондонском университете — с 1900 по 1926 гг.

6. Броненосец «Монитор» с вращающейся артиллерийской башней, сконструированный шведом Дж. Эрикссоном, действительно стал первым образцом кораблей этого типа. Но деревянный фрегат «Мэрримак», переименованный захватившими его южанами в «Вирджинию» и наскоро обшитый броней, никак не может считаться первым в мировой истории броненосцем: таковые строились в Европе с конца 1850-х годов («Глуар» — в 1859 г. во Франции, «Уэрриор» — в 1860 г. в Великобритании). Однако «Мэрримак» («Вирджиния») разделяет с «Монитором» славу первых броненосцев, испытанных в сражении, — в закончившемся боевой ничьей знаменитом сражении 9 марта 1862 г. на Хэмптонском рейде [Encyclopaedia Americana 1973: 357–358].

7. Макиндера подводит память: русско-японская война к весне 1904 г. уже не просто «виделась неминуемой». Она началась 9 февраля этого года по григорианскому календарю (через две недели после того, как Королевское Географическое общество заслушало доклад о грозящем миру наступлении «осевого государства» на евроазиатское приморье).

8. К. Зубков в комментариях к своему переводу (с. 158) отметил, что Макиндер ради синхронистического эффекта произвольно передвинул поход Ермака из конца XVI в. в его начало. На самом деле не менее наглядным мог быть иной, хронологически достоверный параллелизм: между плаванием предшественника Васко да Гама Бартоломеу Диаша за мыс Доброй Надежды в 1487 г. и первым большим походом московских воевод Семена Курбского и Ивана Салтыка-Травина за Урал («на Югру») в 1483 г., на сто лет предвосхитившим «конкисту» Ермака и закрепившим за московским великим князем титул князя Югорского [см.: Плигузов 1993: 48, 142–150].

9. Взгляд на русских, утвердившихся в Сибири, как на преемников татарских властителей, включающий Московское «Белое Царство» как бы в ряд номадических держав хартленда, был усвоен и вульгаризирован русскими евразийцами. На самом деле, с точки зрения москвичей XV–XVI вв., их движение в лесное Зауралье происходило не столько по татарскому, сколько по новгородскому следу, ибо новгородцы вступили на Обь уже в 1364–1365 гг. Не случайно вторжение отряда Курбского и Салтыка-Травина за Урал последовало непосредственно за присоединением к Москве Новгорода (1478 г.) и Вологды (1481 г.), старого новгородского владения [Плигузов 1993: 46–48].

Зубков верно отмечает, что, вопреки Макиндеру, воины Ермака шли в Сибирь не на конях, а по рекам на стругах (там же), скорее уж по-варяжски, чем по образу номадов. Кстати, взгляд на Сибирь как на некое продолжение новгородской «вотчины», похоже, выразился и в конце XVI — начале XVII вв. в церковной практике поставления тобольских владык из новгородцев [см.: Флоровский 1998: 399]. В геостратегии Московского царства, располагавшегося в двух пространствах — меридиональном, балтийско-черноморском и широтном, сибирском, с волжско-каспийским швом между ними, новгородская «вотчина» занимала место уникальное, включаясь в оба направления территориального развертывания, являя собой их средоточие и пересечение, откуда они протягивались точно двумя лучами. Думается, этим фактором было во многом предуготовлено последующее возведение имперской столицы — Санкт-Петербурга — на этих землях изначального варяжского «острова Русии» [см.: Цымбурский 1997].

10. По сути, из этих пассажей «Географической оси истории» разовьется учение Н. Спайкмена о римленде как о подлинном месторазвитии агрессивной мощи и о хартленде — природном союзнике и друге океанических держав, перерождающемся в их врага лишь постольку, поскольку его правители обнаруживают склонность превращаться в господ римленда [Spykman 1944: 57].

11. Думается, что фраза «…the first great crisis of our world revolution…» все-таки означает не «первый великий кризис нашего мирового круговорота», по Зубкову, а первый кризис, которому суждено возникнуть в результате описанной в «Географической оси истории» «колумбовой революции», выковавшей «закрытый» миропорядок.

12. В этой статье Макиндер использует для Северного Ледовитого океана разные обозначения: «Arctic ocean», «Arctic sea», «Polar sea». Эта неразборчивость в терминах, несомненно, работает на авторское представление о Ледовитом океане как о своеобразном «море» Средиземного океана евроамериканцев — Северной Атлантики, хотя «море», забитом льдами, чем и определяется особый статус его рек как относительно «недоступных» с океана рек хартленда. В свою очередь, подобное представление очевидно «подпирает» идею позднего Макиндера о географическом сродстве хартленда с землями, окружающими Северную Атлантику.

13. Фразу «…the water divide which delimits the whole group of Arctic and continental rivers into a single unit…» совершенно недопустимо переводить, как это сделал Зубков: «водораздел, который разграничивает целую группу арктических и “континентальных” рек на отдельные системы стока». Для Макиндера, как и для русских евразийцев, типично объединение пространств, омываемых арктическими и «континентальными» реками (включая в число последних также и Волгу), в одно географическое целое («…into a single unit…»). Любопытно, что русские геополитические писатели второй половины ХIX в., эпохи большого среднеазиатского расширения Империи, были склонны, напротив, трактовать Волгу как рубеж, к востоку от которого они последовательно разграничивали Северную (русскую) и Среднюю Азии, пользуясь, в частности, гидрологическим критерием. Сошлюсь здесь на книгу М. Терентьева «Россия и Англия в Средней Азии» [Терентьев 1875: 7] и особенно на работу М. Венюкова «Опыт обозрения русских границ в Азии» [Венюков 1873: 9–10], где среднеазиатская граница России на начало XVIII в. одобрительно характеризуется так: «это были в некотором смысле естественные пределы для нашей территории в Северной Азии, ибо охватывали строго одни бассейны рек, текущих в северные моря, ни более, ни менее... в степи Средней Азии, безводные или орошаемые не имеющими выхода озерами с их незначительными притоками мы тогда еще не делали шагу». Независимо от того, позволительно ли Аму-Дарью и Сыр-Дарью на начало XVIII в. трактовать на правах «незначительных притоков», Венюков хорошо демонстрирует образец географического и геополитического видения, резко отличающегося от видения Макиндера и евразийцев, объединяющих воедино две группы евроазиатских речных бассейнов.

14. Отделение «России земли Лены» от «России хартленда» по Енисею у Макиндера фактически совпадает с линией разграничения «Русской Евразии» между Волгой и Енисеем (как части западной половины Империи) и собственно азиатской, восточной имперской половины у русского геополитика В. Семенова Тян-Шанского [Семенов Тян-Шанский 1915: 17, 22]. Вместе с тем оба эти размежевания подходят довольно близко (с поправками на 5–7º долготы) к предложенному П. Савицким отличению «долготного ядра» «России-Евразии» (соединяющему по долготе пояса тундры, лесов, степей и пустынь) от ее же «монгольского ядра» (где восточносибирские тундры и леса комбинируются по долготе с полупустынями Монголии) [cм.: Савицкий 1927: 46–47].

15. Фраза «…deployed across the open northeastern frontier…» едва ли означает, как у Зубкова, «действовавшие через открытую северо-восточную границу». Ведь «frontier» — не разграничительная полоса, а область соприкосновения внутреннего и внешнего миров. Располагаясь «across the frontier», армия перекрывает эту область перехода пространств друг в друга, не позволяя пришельцам проникать извне внутрь страны.

16. Макиндер очевидно засчитывает третью пятилетку как вторую (это заметил и Зубков). Точно так же под упоминаемой ниже «первой пятилеткой», нацеленной на «уравновешение импорта и экспорта», явно следует понимать вторую пятилетку (1933–1937 гг.), с ее акцентом на ускоренный прирост выпуска товаров группы «Б». Первую пятилетку Макиндер как-то ухитрился проигнорировать.

17. В своей явно «просоветской» статье Макиндер нигде не дает понять объективной двусмысленности данного утверждения. Ведь выражение «conqueror of Germany» могло бы означать не только «победитель Германии», но даже скорее — «покоритель Германии». В этом случае слова о превращении СССР после одоления Германии в «величайшую сухопутную державу на планете» могли бы вызывать в памяти читателя пугающее пророчество из «Географической оси истории» насчет последствий для мировой свободы от соединения российского и германского потенциалов. Однако Макиндер в 1943 г. предпочитает никак не развивать эту смысловую линию даже там, где она прорезается словно против его воли.

18. Макиндер мимоходом предвосхищает споры 1950-х годов, разгоревшиеся внутри американо-английского военно-политического бомонда между сторонниками воздушного «массированного возмездия» и разработчиками версий «ограниченной войны», которые при президенте Дж. Кеннеди нашли свое обобщенное воплощение в восторжествовавшей доктрине «гибкого реагирования».

19. Небезынтересно сравнить этот паттерн «круглой земли», по Макиндеру, с вводной мировой панорамой в «Могущественном территориальном владении» Семенова Тян-Шанского [Семенов Тян-Шанский 1915: 5], где противопоставляются Великий океан, окруженный «вулканическим кольцом» и «огромными нагорьями», и «атлантический мир… на берегах океанической реки, разделяющей равнинные части материков Евразии, Африки и обеих Америк». Во всяком случае, это сравнение позволяет ощутить, в какой мере явно искусственное разделение атлантических вод Макиндером в 1943 г. по полосе, продолжающей «пояс пустынь и пустошей», отвечает самому духу геополитики, ее пафосу увековечивать текущие конъюнктуры, которые возводятся в «мировые» императивы через посредство вдруг «открываемых» физико-географических реалий или псевдореалий.

20. Смысл этого резкого дискурсивного «перескока» вполне прозрачен: старый геополитик со страхом предвидит послевоенный распад тегеранской Большой Тройки, подобно тому, как распалась тройка версальская. В то же время он явно не предполагает, что конец военного союза непосредственно обернется новой полярностью конфронтационного расклада типа будущего ялтинского. Он скорее боится соскальзывания «земли за поясом пустынь и пустошей» в кашеобразный хаос и, по сути, требует, чтобы предвидимый будущий «план Маршалла», как форма послевоенной кооперации союзников, распространялся на хартленд до Енисея [см. о советско-американских «играх» 1947 г. — года смерти Макиндера — вокруг откровенно пугавшей обе стороны перспективы включения СССР и его сателлитов в «план Маршалла»: Батюк, Евстафьев 1995].

21. Итак, по Макиндеру, Германия должна быть готова к войне на два фронта, если обнаружится, что кто-либо из ее профессоров будет уличен в том, что морочит головы юношеству неподобающим толкованием истории! Пассаж вполне достойный К. Поппера времен «Открытого общества и его врагов» — напыщенной верой в войны армий как продолжения войн между философами.

22. Идея о великом будущем Сахары как огромной ловушки солнечной энергии заимствована Макиндером у Дж. Фэйргрива, который в главах 18 и 19 своей «Географии и мировой власти» развил первую программу геополитики энергии [см. специально о Сахаре: Fairgrieve 1924: 355].

23. Этот пункт мирового паттерна Макиндера восходит к цитируемой выше книге Фэйргрива, размышлявшего над тем, как с открытием лекарств от тропических болезней «человек будет способен использовать и сохранить огромные запасы энергии в экваториальных лесах — и Конго с Амазонкой не будут больше струиться через незаселенные края» [Fairgrieve 1924: 354]. Старый Макиндер воспроизводит мысли Фэйргрива по геополитике энергии, не оговаривая их авторства, между прочим, так же, как и сам Фэйргрив когда-то в «Географии и мировой власти» воспроизвел концепцию хартленда на правах общего места, не упоминая фамилии Макиндера. Здесь еще уместно вспомнить рассуждения К. Хаусхофера начала 1930-х годов о тропиках как о «последнем самом крупном резерве обильно увлажненных земель», вылившиеся у него в дерзкий вызов доктрине расовой чистоты — в декларацию о пользе от интенсивного скрещения немцев-колонистов в Африке с туземцами-неграми ради воспитания «смешанной расы, которая соединит хорошие качества, воспитанные умеренной зоной, с работоспособностью в тропиках» [Хаусхофер 2001: 343–344]. Можно добавить, что соотношение двух великих пространств в модели Макиндера сопоставимо с соотношением мировых поясов пшеницы и риса по Хаусхоферу, неоднократно трактовавшему встречу русских с народами «желтой расы» на востоке Азии как превращенную форму столкновения и борьбы этих двух аграрных культур.

24. Идея восточно-азиатских «муссонных стран» как единого ареала в строении Мирового Острова была сначала выдвинута Макиндером в «Демократических идеалах и реальности», а затем представлена Хаусхофером в виде программы реально-политической консолидации всего этого пространства под эгидой и по инициативе Японии [Haushofer 1924; Haushofer 1937]. От Хаусхофера эта идея вернулась к Макиндеру, который интегрировал ее в паттерн сбалансированного послевоенного мироустройства, приписав будущее лидерство в этом поясе не Японии, а гоминьдановскому Китаю. И, наконец, она была критически деконструирована Спайкменом, разведавшим исторические судьбы и геополитические перспективы Индии и Китая [Spykman 1944: 40].

Батюк В., Евстафьев Д. 1995. Первые заморозки: Советско-американские отношения 1945–1950 гг. М.

Венюков М.И. 1873. Опыт военного обозрения русских границ в Азии. Т. 1. СПб.

Плигузов А.И. 1993. Текст-кентавр о сибирских самоедах. Москва-Ньютонвиль.

Савицкий П.Н. 1927. Россия — особый географический мир. Прага.

Семенов Тян-Шанский В.П. 1915. О могущественном территориальном владении применительно к России. Пг.

Терентьев М.А. 1875. Россия и Англия в Средней Азии. СПб.

Флоровский Г. 1998. О почитании Софии, Премудрости Божией в Византии и на Руси // Флоровский Г. Догмат и история. М.

Хаусхофер К. 2001. Панидеи в геополитике // Хаусхофер К. О геополитике. М.

Цымбурский В.Л. 1997. «От великого острова Русии»: к прасимволу российской цивилизации // «Полис», № 6.

Encyclopaedia Americana. 1973. Vol. 19.

Fairgrieve J. 1924. Geography and the World Power. 5th ed. L.

Haushofer K. 1924. Geopolitik des Pazifischen Oceans. Berlin: Gruenewald.

Haushofer K. 1937. Weltpolitik von heute. Berlin.

Mackinder H.J. 1943. The Round World and the Winning of Peace // «Foreign Affairs», XXI, № 4.

Spykman N. 1944. The Geography of the Peace. N.Y.