Чрезвычайно влиятельные либеральные мыслители, такие как Карл Поппер (Karl Popper) и Теодор Адорно (Theodor Adorno), помогли убедить идеологически податливый послевоенный истеблишмент в том, что основным источником авторитаризма и конфликтов в мире является "закрытое общество". Такое общество характеризуется тем, что Рено называет "всемогущими богами", а под ними он имеет в виду следующее: твердые убеждения и высокие притязания на истину, твердые нравственные принципы, сильные социальные связи, высокая степень самоотождествления с общиной и сильная привязанность к конкретной местности и историческому прошлому — в конечном счете, имеются в виду все эти "объекты человеческой любви и преданности, источники чувств и привязанностей, которые скрепляют отдельные сообщества".

Отныне объединяющая сила "всемогущих богов" стала рассматриваться как опасный, инфернальный источник фанатизма, притеснения, ненависти и насилия. Та значимость, которая прежде придавалась узам веры, семьи и, прежде всего, нации, – всё это теперь стало рассматриваться как нечто подозрительное, подобно вызывающим тревогу мракобесным соблазнам фашизма. Адорно, который на протяжении нескольких десятилетий определял направление послевоенной американской психологии и образовательной политики, заявил, что такие явления, как врожденная преданность семье и нации, являются отличительными признаками затаившейся "авторитарной личности", которая способна привести обычного человека к ксенофобии и поклонению фюреру. Поппер в своей чрезвычайно авторитетной книге 1945 года "Открытое общество и его враги" полностью осудил идею национального общества, назвав ее губительной "антигуманистической пропагандой", а всякого, кто осмеливался питать трепетные чувства к своей родине и истории как к чему-то особенному, он клеймил как опасного "расиста". Для подобных интеллектуалов всякие решительные притязания на авторитетность или же иерархичность – будь то среди людей, моральных устоев или же метафизических истин – расценивалась как смертельная угроза миру на земле.

Великий проект, направленный на построение послевоенного либерального истеблишмента, стал сносить и ломать стены закрытого общества, навсегда изгоняя его богов. На его просоленной почве воздвигалось идиллическое, но исключительно мутное представление об "открытом обществе", населенном миролюбивыми и слабовольными богами – богами терпимости, сомнения, диалога, равенства и потребительского комфорта. Этот политически и культурно доминирующий так называемый "консенсус открытого общества" привлек к себе таких теоретиков, как Адорно и Поппера, для продвижения программы социальных реформ, направленных на то, чтобы развеять предубеждения, расколдовать идеалы, релятивизировать истины и ослабить привязанности.

Рено подробно говорит о том, что сущность новых подходов к образованию, психологии и управлению заключается в стремлении релятивизировать истины, возвысить "критическое мышление" над моральностью, обесславить коллективные привязанности, поставить под сомнение любую иерархичность, разрушить все границы и убрать все препоны, освободить человека от "цензурирования" всех моральных и социальных обязанностей. Стремление к некому неопределенному всеобщему гуманизму стало, помимо экономического роста, единственным высшим благом, к которому приличествовало стремиться.

Антифашизм XX столетия превратился в великий крестовый поход, характеризующийся, что парадоксально, неистовым рвением и ярой нетерпимостью. Идеология "открытого общества", сделав в качестве своего высшего приоритета лозунг "не допустим повторения", заложила в качестве своего базиса борьбу с summum malum (величайшим злом), а не борьбу за summum bonum (высшее благо). Одинокая фигура Гитлера не просто таилась в глубинах сознания XX века – она доминировала в подсознании XX века, став своего рода светским сатаной, вечно искушающим человечество, подталкивая его к осуществлению нового зла. Эта "вторая карьера Адольфа Гитлера", как в шутку называет ее Рено Камю (Renaud Camus), обеспечила тот, так сказать,  полурелигиозный смысл, которым оправдывалось существование консенсуса "открытого общества" и всего послевоенного либерального порядка – а этот смысл заключался в том, чтобы предотвратить воскрешение оборотня-фюрера.

Упомянутая выше предохранительная доктрина придает, причем при любых обстоятельствах, огромный моральный вес ценностям "открытого общества", позволяя им превосходить ценности своего антипода – закрытого общества. Если допустить, что единственной альтернативой является выбор "между открытым обществом или Освенцимом", то нам необходимо сохранять нулевую толерантность, нулевую терпимость к ценностям закрытого общества – именно этим мы и должны руководствоваться. Отныне, если кто-нибудь станет препятствовать любым проявлениям свободы в обществе и мешать освобождению личности (а сюда мы отнесем и секуляризацию, и сексуальную революцию, и права ЛГБТК*, и свободное перемещение мигрантов), то это будет означать, что такой человек поступает по-гитлеровски, ведь в таком случае всё больше и больше будет увеличиваться вероятность возвращения фашизма (и здесь вовсе не имеет значения, насколько далеко в действительности отстоит от настоящего фашизма этот индивид, который препятствует проявлениям свободы). Как говорит Рено, в качестве единственного незыблемого правила, лежащего в основе "открытого общества", была принята следующая установка: "запрещение запрещать".

Таким образом, в довольно жесткой форме был упрочен новый культурный догматизм, при котором любые попытки высказать какое-либо мнение, идущее вразрез с долгосрочным проектом, направленным на дальнейшее "открывание" обществ, стали табуироваться – такие попытки стали считаться проявлениями морального зла. Однако тотальная инклюзивность не смогла обойтись без жесткого цензурирования – сегодня нам этот догмат знаком под названием политкорректности.

С окончанием холодной войны произошла перезагрузка консенсуса "открытого общества". Падение советского коммунизма (последнего реального идеологического конкурента либерализма) не только не умерило рвения последнего, но, казалось, подтвердило превосходство "открытого общества" с моральной и практической точек зрения. Кроме того, после холодной войны истеблишмент с еще большей силой уверовал в то, что весь мир может – и должен – быть перестроен по его лекалам, тем самым возвещая конец истории.

Крестовый поход, возглашающий принцип открытости, поставил перед собой великую цель – разрушить все национальные образования во имя мира, процветания и свободы. И эта убежденность лишь укрепилась после террористических атак 11 сентября 2001 года, которые, как казалось, лишний раз доказывали, что закрытость и нетерпимость, существующая в каких-то отдельных уголках планеты, повсюду в мире представляет собой угрозу для толерантности. Как писал вскоре после этих событий один из политиков-ястребов, которого процитировал в своей книге Кристофер Колдуэлл (Christopher Caldwell) "Размышления о революции в Европе" (Reflections on the Revolution in Europe): "Мы [теперь] живем в мире без границ, в котором наша новая задача — защищать не границы наших стран, а цивилизованность и права человека".

Именно по этой причине USAID тратит, скажем, 1,5 миллиона долларов на продвижение программы DEI (от англ. Diversity, equity, and inclusion, то есть разнообразие, равенство и инклюзивность. – Прим. ИноСМИ) в рабочих коллективах Сербии, 500 тысяч долларов на "распространение атеизма" в Непале или 7,9 миллиона долларов на то, чтобы журналисты Шри-Ланки не использовали так называемый "бинарный гендерный язык". По этой же причине правительство США вливало миллионы долларов на финансирование "благотворительных организаций", призванных размывать иммиграционные законы самих же Соединенных Штатов и содействовать миграции через открытые границы – правительство считало, что действует во благо, и эта его деятельность направлена против закрытого общества с тем, чтобы воспрепятствовать появлению, так сказать, зомби-Гитлера (при этом правительство тратило на свои добрые дела огромные суммы). Вот почему на протяжении десятилетий любой, кто возражал против этого курса, автоматически объявлялся настоящим фашистом.

Между тем, развитие консенсуса "открытого общества" шло рука об руку со всеобщим усилением менеджерского государства и подавлением демократического самоуправления – здесь между ними наблюдалась прямая и даже нарочитая связь. Как заметил Карл Шмитт (Carl Schmitt) еще в начале ХХ века, "элементарным побуждением" либерализма является "нейтрализация" и "деполитизация" политического, то есть попытка устранить – из-за боязни возникновения конфликта – все фундаментальные разногласия в политике, сведя "политику" к простому управленческому администрированию. Именно это изъятие политического из политики лежало в основе тех целей, которые преследовались при реализации послевоенного проекта. Как и предсказывал Шмитт, главной целью стало достижение вечного мира с помощью "эпохи техничности" – в эту эпоху политика будет сведена к более безопасным, более предсказуемым движениям всего механизма посредством расширения прав и возможностей вроде бы нейтральных составных его частей, таких как бюрократические процессы, юридические решения и экспертные технократические комиссии.

Теперь же, напротив, реальные публичные споры по политическим вопросам (особенно с участием демократических масс, в большой мере склонных к фашизму) считались слишком опасными – их допускать нельзя. В послевоенное время при построении "открытого общества", вместо упования на управляемость посредством научных методов, возникло стремление преобразовать политическую сферу в "социальную технологию… результаты которой могут быть проверены социальной инженерией", как выразился Поппер. Спектр действия этого механизма мог бы в этом случае быть сужен – для него (то есть для этого механизма) сгодилась бы команда тщательно подобранных и образованных, по выражению Поппера, "институциональных технологов".

Отсюда проистекает великое расширение современных нам менеджерских режимов, включая американское "глубинное государство", которое администрация Трампа вместе с Илоном Маском сейчас пытаются демонтировать. Такие режимы характеризуются обширным и прочным административным аппаратом, который состоит из неподотчетной бюрократии; они управляются олигархическим элитарным классом технократов, поднаторевших в социальной инженерии, приспособленчестве, научившихся ложному состраданию, манипулированию якобы нейтральными процессами и стремящихся любыми путями уклоняться от риска. Особо важным приоритетом для подобных режимов также стало одержимое желание управлять общественным мнением посредством пропаганды и цензуры, при этом цель заключалась как в ограничении достижений демократии (защита "демократии" от масс), так и в общем подавлении серьезного общественного обсуждения фундаментальных, пусть и спорных, вопросов политики (таких как политика массовой миграции) – и всё это предпринималось ради предотвращения гражданских конфликтов.

Но это управленческое стремление к деполитизации не ограничивалось национальным уровнем. Создание "либерального международного порядка, основанного на правилах" (в котором все политические разногласия будут регулироваться квазиимперскими наднациональными структурами, такими как ООН и ЕС, а война между государствами станет пережитком варварского прошлого) стало вершиной послевоенных устремлений Запада. Этот новый международный порядок, опираясь на военную мощь Соединенных Штатов и их союзников, не стал бы терпеть несанкционированные конфликты; он смог бы деполитизировать мир и содействовать процветанию "открытых обществ".

В итоге, Долгий ХХ век характеризовался следующими тремя взаимосвязанными проектами: увеличивающейся открытостью обществ, которая имела место вследствие демонтажа норм и границ; консолидацией менеджерского государства и гегемонией либерального международного порядка. Конечно же, теплилась надежда на то, что все эти три элемента вместе взятые смогут заложить фундамент такого общества, в котором восторжествует мир и добрая воля всего человечества. В результате послевоенного консенсуса хотелось покончить с миром непрочным, бесчувственным, недемократичным, порвать с миром, в котором преобладает ручное управление и технократический рационализм.

Однако эта мечта не сбылась, поскольку всемогущие боги отказались уходить в мир иной.