Наталья Конрадова

Московские школьники обсуждают СССР

Через двадцать лет после того, как закончилась история СССР, мы исследуем, что думают про Советский Союз современные старшеклассники. Первая школа — московская. Выпускной класс на моих глазах выяснил отношения с советским прошлым.

Главное — не включать "училку". Так я думала на подходе к лицею "Вторая школа", что за универмагом "Москва". Мои задачи, напоминала я себе, исследовательские.

Советский Союз — времена для этих детей исторические, зато для их родителей — значительная часть биографии. Папы и мамы моих старшеклассников не могут быть младше меня. Значит, их детство пришлось на Брежнева, их точно принимали в октябрята и пионеры, им всю среднюю и старшую школу полоскали мозги, потом они поступали в университеты, а некоторые успели стать "молодыми специалистами" к тому моменту, когда история СССР закончилась. Что же их дети? Знают ли они хотя бы, когда началась и как закончилась та страна?

Ученики 11 "В" собираются поступать в МГУ, на математический и экономический факультеты. Они быстро отвечают на первый вопрос: история СССР началась в 1922 году, хотя иногда отсчет ведут от 1917-го ("Это неправильно, — говорит Даниил с первой парты, — тогда появилась только Советская Россия"). А закончился в августе 1991 года. С этим все согласны. Уже в августе, считают абитуриенты, из СССР вышел Казахстан, а за ним и другие республики.

У меня нет задачи гонять по датам. Однако симптоматично, что августовский путч в их головах сливается с декабрьским Беловежским соглашением. И по сути мои школьники, конечно, правы: СССР закончился тогда, когда люди вышли к Белому дому, чтобы повлиять на ход событий.

Мой следующий вопрос: что вы расскажете об СССР человеку, который впервые о нем слышит?

— Что это величайшее государство мира, — говорит Илья. Потом поясняет: речь идет о советской военной мощи.

— Что это закрытое государство, где ты не знаешь правды и где у тебя нет никаких прав и никаких свобод: ни слова, ни даже мысли, — это версия Никиты.

— Зато была свобода выбора будущего.

Прошло всего две минуты после начала разговора, но Илья уже не следит за моими вопросами, он развернулся в сторону Никиты:

— Ты мог получать образование, если хотел. Даже если у тебя не было денег.

И вот уже говорят все сразу. Молодые люди воспроизвели матрицу кухонных разговоров гораздо быстрее, чем я успела сориентироваться. Одни доказывают, как хорошо в стране советской жить, другие настаивают на правах и свободах. Некоторое время мне не удается привлечь их внимание. Но в какой-то момент мои отчаянные прыжки замечены и наступает подобие тишины. Тогда "демократ" Никита производит над собой заметное усилие и тихо, но отчетливо говорит: "Я точно знаю, что сложно было поступить в МГУ, если ты... еврей. Без шуток. На полном серьезе". Видимо, предполагалось, что поверить в это трудно. И действительно, его сообщение вызывает недоверчивый смех.

У Даниила другая версия советской национальной политики: "Евреям грех жаловаться на Советский Союз, потому что именно здесь появилось первое территориальное образование — Еврейская автономная область. Там было много земли, и они с удовольствием туда ехали, даже из-за границы". Позже Даниил признался, что является "патриотом русского народа", а одна из главных проблем современной России — демографический кризис и иммигранты с Кавказа. Его прабабушка и прадедушка — крестьянские дети и интеллигенты в первом поколении. Он считает, что СССР хорош тем, что в нем работали "гигантские социальные лифты": "Сегодня ты на комбайне собираешь урожай, а завтра ты защищаешь докторскую диссертацию".

Мы не без труда договорились, что проще всего в СССР карьера давалась членам партии. Поэтому, если тебе не нравилась советская идеология и ты не хотел врать и вступать в партию, приходилось отказываться от социальной и гражданской жизни в пользу личной и узкопрофессиональной. Опоздавший к началу разговора Николай вдруг возмутился: "А сейчас что, лучше что ли?" Пожалуй, это был единственный вопрос, по которому у моих школьников не возникло расхождений: они считают, что сегодня у них точно так же нет свобод, как и у их родителей при СССР. Тут и включилась моя "училка":

— То, о чем мы сейчас говорим, будет опубликовано. Тридцать лет назад это было бы невозможно. Не значит ли это, что мы уже не в СССР? — спрашиваю.

— Был самиздат! — Даниил всеми методами защищает советскую систему.

— У нас все-таки не самиздат, — я почти обиделась. — А довольно большой тираж и высокая посещаемость на сайте.

— А если бы мы стали говорить не о Советском Союзе, а о том, что происходит сейчас, вы бы ни за что не смогли это опубликовать. Давайте ругать Путина! Путин плохой, — экзаменовал меня Николай. — А можно про Медведева? Он врет. Он все время врет. Говорит, что к 2012 году мы победим коррупцию. Часа три в день у него уходит на ложь, это точно.

Последнее, что я хотела выяснить: какое отношение история СССР имеет к этим мальчикам. "Нам говорят: вот, вы не жили в СССР и ничего не понимаете. Но на самом деле все осталось так же, только нам теперь можно носить цветную одежду и кричать. Политическая элита осталась, экономика осталась. В СССР я был бы так же недоволен, как и сейчас", — говорит Никита. Почему-то его никто не перебивает. Советская ментальность, боязнь власти, сами люди, которые стоят у власти, — перечисляют мне школьники доставшееся им советское наследие. Спрашиваю, как от этого наследия избавиться? Этот вопрос не вызывает никакого энтузиазма. Тогда до меня вдруг доходит. И я прошу поднять руки тех, кто собирается жить в этой стране. Из одиннадцати человек — трое. Ярослав собирается поступить на госуправление, чтобы менять страну "сверху". Еще двоих все и так устраивает. "Патриота" Даниила среди них нет. "Я собираюсь вернуться потом, — говорит он. — Поучиться, поработать пару лет и вернуться. Я по-любому буду жить в России. Но через какое-то время".

Разговор фактически закончен. Скоро я поеду в Вильнюс, Минск, Киев и Тбилиси, чтобы и там разговаривать со старшеклассниками о Советском Союзе. Я благодарю своих собеседников, но они не двигаются, и я начинаю судорожно соображать, какие волшебные слова мне нужно сейчас сказать: "урок закончен"? И вдруг Даниил громко произносит: "Сейчас ты можешь достать все: деньги, секс, наркотики. Но не можешь получить самого главного — великой идеи, ради которой стоит жить. Оценивая СССР, каждый выбирает, что ему больше нравится: великая идея или мещанское счастье". С Даниилом согласен даже Никита.

Вильнюсские школьники обсуждают СССР

В продолжение своего небольшого исследования, как старшеклассники бывших советских республик воспринимают СССР, я приехала в самую старую школу Вильнюса, гимназию Витаутаса Великого, что в Старом городе, рядом с огромным собором Святого Казимира.

Пока мы идем к старшеклассникам, директор госпожа Дануте Пуховичене и учительница русского языка госпожа Анна Янкелевич рассказывают, что в гимназии большой конкурс. И что советский период отечественной истории гимназистам "дают в большом объеме" и, прежде всего, по документам.

Разговор начали с дат. "Для России СССР начался в 1917 году и существовал до начала 1990-х годов. Для Литвы — с 1944 года. Это был второй этап советизации", — таков первый ответ Адомаса и Айвараса, которые сидят ко мне ближе всего. Они и потом будут давать один ответ на двоих, то хором, то дополняя друг друга. После некоторого замешательства (эти дети явно воспринимают ситуацию как тестирование, которое можно провалить) Лукас выдает точные даты: "10 октября 1939 года был подписан акт о взаимопомощи Литвы и СССР. 11 марта 1990 года Литва вышла из Советского Союза". Потом я узнаю, что 11 марта — нерабочий день в стране, праздник Восстановления независимости Литвы.

Никто не назвал ни 1922 года (формальное начало СССР, тогда еще без Прибалтики), ни 1991-го, что, впрочем, и неудивительно.

Как начался советский период для Литвы? Несколько человек одновременно дают быстрый и жесткий ответ: "Оккупация". В самом конце гимназисты еще добавят: "Литовцы хотели вернуть Вильнюс". А директор подытожит: "Цена Вильнюса — 50 лет оккупации". Но пока мы переключаемся на сочинение истории.

Мое предложение рассказать об СССР марсианам вызывает совершенно школярский смех. Сочетание с идеальной дисциплиной, поднятыми руками и шепотком между вопросами наводит на мысль, что гимназия Витаутаса Великого гораздо больше похожа на советскую школу, чем московская "Вторая". (Эту тему мы обсудили потом с Анной: она полагает, что я наблюдала "проявление литовского характера, которому свойственны эмоциональная сдержанность и самодисциплина".) В любом случае, пока я соображаю, почему вильнюсские гимназисты не ведут себя так же, как москвичи, госпожа Пуховичене открывает привезенный мной журнал "Сноб" на большой фотографии свадьбы нудистов и немедленно поворачивается к детям, чтобы поделиться с ними своей неожиданной находкой. Пожалуй, не такая уж и советская эта школа.

Юноша Никита говорит по-русски, поэтому я мысленно записываю его в защитники Советского Союза: "СССР — это союз стран, которые ведут себя так, как будто они единая страна". Этот момент мог бы быть ключевым — дисциплинированные гимназисты вдруг оживились и начали недовольно жужжать. Однако я ничего не понимаю: весь разговор с литовского переводит Анна. Приходится останавливать спонтанную дискуссию. Дануте "шикает" и просит выступать по очереди. Тогда слово берут Адомас и Айварас: "Это просто тоталитаризм. Репрессии. Культ личности". А Марюс добавляет: "Это приостановило развитие литовской культуры, экономики. Появилось много чужого в нашей стране. Был закрыт доступ ко всему новому с Запада".

Я еще несколько раз услышу о литовской культуре, но пока не обращаю на нее внимания и прошу продолжить тему Запада. Никита разрушает образ защитника СССР и жалуется: "Нас и сейчас на Западе воспринимают как часть Советского Союза. Советская история испортила отношение к нам европейцев".

Было ли что-нибудь хорошее в СССР? Не было безработицы; не было бездомных; было бесплатное образование; билеты в кино стоили копейки — перечисляют с разных концов класса. Потом кто-то добавляет: "Можно было бесплатно ездить по СССР". На мгновение Советский Союз превращается для вильнюсских гимназистов в их собственную утопию: кино за копейки и путешествовать бесплатно. "Значит, все было хорошо?" — пытаюсь обмануть их на те самые копейки. Снова следует быстрый и жесткий ответ: "Это цена за свободу".

То ли у этих детей и впрямь нет никаких сомнений, то ли до меня их сомнения не доходят через отточенные формулировки Анны. Скорее первое. В литовском обществе существует внятная концепция советской истории, которую мне дружно излагают гимназисты. Хотя, может, и слишком дружно. После нашего разговора с детьми Анна сказала: "По-моему, наши дети не зомбированы". Трудно понять. Они едины в оценках. Признак ли это зомбированности?

Обсуждают ли старшеклассники историю СССР со своими родителями? Московские не признались в семейных разговорах на эту тему. Литовские кивают: конечно, обсуждаем. Юнита сообщает, что ее дедушка был сослан в Сибирь, поэтому в ее семье хорошо помнят, как страшно было жить в СССР. Правда, в каком году и надолго ли сослали дедушку, Юнита не знает.

Марюс говорит, что при равных возможностях в СССР у всех был определенный потолок — реализоваться было невозможно. Тут я вспоминаю москвичей, которые перечисляли разные карьерные варианты: быть романтиком и верить в идею; быть "гнилью" и делать циничную карьеру; быть честным эскапистом и ограничить свои амбиции личной жизнью ("просто жить", сказал тогда Даниил). Спрашиваю у литовцев, как насчет карьеры по партийной линии. "Если ты литовец, ты не будешь делать партийную карьеру", — ставит точку Марюс.

Какое отношение к этим школьникам имеет история СССР? "Нам досталось наследие, мы от него успешно избавляемся". Снова Никита, которого интересуют "маленькие радости", рассказывает про тематический парк Груто. В нем стоят советские памятники, играет советская музыка, а в кафе можно выпить водки и закусить ее селедкой. Адомас, как обычно, анализирует: "Мы удачно уничтожаем материальные реликты советских времен, но психологически еще связаны с Советским Союзом. У людей есть фобии. Цинизм. Пассивность". Значит ли это, что молодые литовцы готовы активно изживать советское наследие? Спрашиваю, что нужно, чтобы от него избавиться. В ответ звучит пассивное: "Только время".

Разве что Айварас, друг Адомаса, считает, что нужна инициатива, чтобы искоренить советскую ментальность. Как это сделать? Айварас лаконичен: "Культура".

Прежде чем поехать в Литву, я спросила у учительницы литовской школы в Москве, как мне найти школьников, которые лет через десять будут активными гражданами своей страны. Она-то и посоветовала мне гимназию Витаутаса Великого. Только предупредила: "Найти в Литве умных школьников, которые не собираются уезжать в Европу, невозможно. Найдете — киньте адресок". Вооруженная этим знанием, а также опытом разговора с московскими школьниками, которые уже сидят на чемоданах, я подготовила гимназистам "каверзный" вопрос. Прошу поднять руки тех, кто останется жить в этой стране. Сейчас пара-тройка, ну пусть пять человек расскажут мне о своей любви к родине, а остальные парируют: мол, Литва — часть Европы, и отъезд на учебу в Германию или Англию еще не есть признак отсутствия патриотизма. Мой сценарий с треском провалился. Лес рук: они все остаются в Вильнюсе. "А мне обещали, что вы все уедете". — "У вас выборка неправильная. Выпускники нашей гимназии хотят жить в Литве". Присутствие директора их так мобилизовало или они действительно хотят остаться? Вот и "Литовский курьер" сообщает, что за последний год из страны с населением в три миллиона уехало 90 тысяч человек. Спустя два часа в поезде на Минск мой попутчик приведет еще одну цифру: 300 тысяч — с момента вступления в Евросоюз. Из его троих сыновей двое давно в Европе.

Прошла всего половина урока, а я уже получила ответы на все мои вопросы. Анна рассказывает школьникам, как на прошлой неделе посетила Герценовский университет в Питере и старушка-гардеробщица с ужасом спросила ее: "А это правда, что у вас в Литве говорят, будто мы вас оккупировали?" Все посмеялись, разговор, очевидно, подошел к концу, и я уже приняла торжественную позу, чтобы поблагодарить за встречу, но тут гимназисты поменяли выражение лиц и... неожиданно перешли в наступление. "Нам очень интересно было бы узнать, как в России относятся к Литве? И как воспримут наш ответ про оккупацию? Вы что, сможете его свободно опубликовать? Как в России объясняют советизацию Прибалтики? Есть ли в сознании россиян синдром России как супердержавы"? Пришлось отдуваться и за родину, и за учебники по истории. До конца урока оставалось еще 20 минут — давно я так не ждала звонка.

Минские школьники обсуждают СССР

Когда я шла в лицей Белорусского государственного университета — огромное здание на целый квартал, идеально чистое, с зимним садом внутри и государственным флагом у входа, — меня мучил вопрос. Как разговаривать об СССР со школьниками, которые живут в атмосфере его разлагающегося трупа? В стране, где "порядок и чистота" оказываются на самой вершине системы ценностей? 

С первой минуты мы как будто принимаем участие в съемках программы "Самый умный". Учащиеся лицея Белорусского государственного университета отвечают на вопросы о начале и конце СССР ("1922!", "1991!"), соревнуясь на скорость. Они недавно прошли XX век, явно налегая на даты.

Следующий вопрос по моему плану: как бы они рассказывали об СССР тому, кто ничего не знает? "Равенство всех, отсутствие классов!" — "Союз государств!" — "Самая большая страна в истории!"

Девочка с третьей парты дает чуть более развернутый ответ: "Коммунистическая партия была главной, все ходили в одинаковой одежде, и мышление было одинаковым". Я вспоминаю московского школьника, который назвал самое очевидное отличие современной России от СССР: "Нам можно ходить в цветной одежде" (остальное, полагает он, осталось неизменным). В этот момент юноша с задней парты громко говорит: "Тоталитаризм!" Спрашиваю: "А что это?" — "Контроль над всеми сферами общества. Так и было!" Я бы хотела продолжить разговор с юношей, но он слишком долго думает. Остальные его не ждут, продолжают выкрикивать. "Культ личности!" Они явно раззадорены игрой, которую сами и придумали. Требуется усилие, чтобы остановить процесс. Что такое культ личности? "Сталин был как бог. Его даже за хороший урожай благодарили", — говорит юноша слева. Он сидит в непосредственной близости от завуча Елена Павловны — она пришла на эту встречу, потому что "интересно посмотреть, как история, которую ты пережил, превращается в миф прямо на твоих глазах". Я опасаюсь, что они будут "хорошо вести себя" при завуче и нормального разговора не получится. Но никаких признаков страха у лицеистов нет. Они наперебой говорят что-то не очень связное про урожай и Сталина-бога. Девушка, сидящая прямо передо мной, развивает культурологическую концепцию: "Его возвели в божество, потому что религия не поддерживалась, а люди привыкли, что существует кто-то всесильный".

На пятой минуте мы уже выяснили, как страшно жить в СССР. За любую оплошность могли сослать в Сибирь. В искусстве был "сплошной соцреализм" и "светлое будущее". Цензура не позволяла рисовать и писать то, что ты хочешь. "Художнику сказали: нарисуй, как люди едут на целину. Если откажется, его могут расстрелять. Было очень страшно". 

Интересно, какие, на их взгляд, существовали пути для человека, не желающего следовать приказаниям партии? У меня все не выходит из головы разговор с москвичами о трех вариантах карьеры: искренне верить в советскую идею, цинично идти по партийной лестнице или убегать в относительно автономные профессии. Версии минчан: "делать то, что говорят", "сменить профессию". Неужели никто не сопротивлялся? "Все боялись НКВД и ссылки. В Советском Союзе не ценилась жизнь, поэтому сопротивляться было бессмысленно. Могли расстрелять". Картина, описанная лицеистами, оказалась беспросветной. Поэтому я задаю незапланированный вопрос: знает ли кто-то о диссидентах? Нет. Слово "самиздат" слышали? Нет.

Репрессии и тоталитаризм — первое, что им приходит в голову при словах "Советский Союз" ("Потому что это пик советской истории", — снова подводит итоги девушка с первой парты, автор концепции обожествления Сталина). Про Хрущева и XX съезд тоже знают, выдают заученные формулировки: "сделал доклад", "осудил", "десталинизация". Из повседневности вспомнили про стиляг, которые "сопротивлялись советскому образу жизни" ("но их очень жестоко наказывали — стригли и отовсюду выгоняли").

Ни Сталина, ни Хрущева, ни даже стиляг нет в биографии их родителей — последнего советского поколения (и моего тоже). Что же говорят родители? "Что при СССР было лучше!"

У этих детей как будто две истории. В одной, явно из учебников, СССР предстает успехами в экономике, гонкой вооружений и ужасами сталинизма. В другой, семейной, — низкими ценами в магазинах и приятной стабильностью. "На машине можно было проехать всю Белоруссию и потратить на бензин треть стипендии", "люди перебрались из бараков в хрущевки", "нельзя было ездить за границу, зато отдыхать в Крыму — бесплатно". Елена Павловна, до того молчавшая, поясняет: бабушка школьницы, которая вспомнила про Крым, ездила туда по дефицитным профсоюзным путевкам.

Мой вопрос о том, какое отношение СССР имеет к ним, сегодняшним, не был воспринят минскими лицеистами. В смысле они его вообще не поняли. Долго переспрашивали. Жаловались на учебники, в которых "все врут", так что остается идти за правдой к телевизору. Зато из телепередач они узнают тайны, которых так много в истории СССР. Например, что Сталин тоже готовился напасть на Гитлера — об этом рассказывали на НТВ. И о том, что в СССР производили незаконные эксперименты над людьми, скрещивая их с обезьянами, чтобы получить совершенное существо. Тут я вспоминаю одну знакомую бабульку в городе Ржеве. Она мне рассказывала, что воду из Волги больше не берет, потому что в ней водятся мурены — фотографию в газете видела. Обе истории выглядят как характерный сюжет бульварной прессы — "шокирующие фото Франкенштейна"! На всякий случай я все же телеграфирую о человекообезьянах Илье Колмановскому. Выясняется, что такие эксперименты действительно проводились. Теперь думаю, может в Волге все же плавает мурена?

Тайны тайнами, но мы никак не могли перейти к обсуждению того, что именно досталось молодым белорусам от Советского Союза. Перечисляют БелАЗ, братские отношения с Россией, потерянный белорусский язык ("До СССР все говорили по-белорусски", — сообщил один мальчик. Остальные с ним согласны. Им не рассказали, что белорусский всегда был языком деревень, что в Минске жили евреи и поляки и что литературный белорусский появился в начале XX века стараниями интеллигенции). А больше минчане не назвали ни одной советской проблемы.

Это единственный момент за все время разговора, когда я вспоминаю о своем страхе — говорить об СССР с теми, кто не пережил его. Дети отказываются понимать, что такое "советское наследие". Одна часть их "раздвоившейся" истории — семейная, с дешевой едой и уверенностью в завтрашнем дне — вызывает у них умиление и не является проблемой. Другая — официальная, со сталинизмом и цензурой — настолько чужая, что и унаследовать ее невозможно. Никакого отношения ни Сталин, ни пытки в НКВД к этим детям не имеют.

Традиционное голосование, кто собирается оставаться в Белоруссии, а кто уедет, не принесло сюрпризов: 3 против 11. Банальный вопрос, зачем уезжать, я задаю для проформы. Но именно этот вопрос наконец-то дает возможность высказаться мальчику с задней парты, тому, который в самом начале выкрикнул: "Тоталитаризм!" Промолчав все остальное время, сейчас он говорит быстро, размахивая руками, как будто уже находится в самом разгаре какого-то спора: "Белоруссия как нация сформировалась в начале XIX века. Мы все время были частью какого-то образования. Сначала Великим княжеством Литовским (он говорит: "ВКЛ"), Речью Посполитой, потом вошли в СССР, а сейчас мы отделились и остались одни! Так что вы хотите?! Центром была Москва, а тут ее не стало. Многие ворчат: мы отсталые..." Я еще не понимаю, к чему он ведет, но весь класс уже развернулся в его сторону, а некоторые даже начали возмущаться: они заранее знают, что он скажет? Этот разговор уже происходил? Постепенно отдельные возгласы превращаются в настоящий шум — качественный, почти театральный. Иногда до учительского места долетают ошметки пламенных речей: "Ну так вперед, давайте что-то делать! Так зачем вы уезжаете? Оставайтесь здесь и меняйте все! Зачем говорить, что в Белоруссии хуже всего?" — "Потому что хуже только в Нигерии!" — "На этой земле жили наши предки!" — "А теперь будут жить китайцы!" — "Значит что, белорусы тупо исчезнут?"

Елена Павловна сообщает, что звонок прозвенел уже 15 минут назад, а меня ждет такси, аэропорт и киевская школа. Я не успеваю ни записать имена лицеистов, ни оставить им свой электронный адрес (у меня есть адрес завуча, но она не отвечает на электронные письма). Впрочем, скорее всего, он им и не понадобится: недаром никто не назвал интернет альтернативным источником информации о тайнах СССР. Спишемся, когда переедут в Европу.

Киевские старшеклассники обсуждают СССР

Вообще-то я планировала поговорить с учениками одной сильной школы для умных детей в центре Киева. Но завуч не захотела, "чтобы с детьми говорили на острые политические темы". Тогда я обратилась в "Эконад" — тридцатую гимназию, ассоциированную с ЮНЕСКО. От ЮНЕСКО мне пользы мало, но директор сказала по телефону ключевые слова: "Я всегда за то, чтобы наши дети общались с людьми не из школы". Такая прогрессивность даже настораживала.

И вот я на левом берегу Днепра, в квартале бывших советских "новостроек". На фоне скромной вильнюсской школы в старом городе и официозной минской длиной в квартал киевская выглядит не особенно перспективно, как обычная районная. Я жду запаха столовки, злобных училок и равнодушных детей.

Пока ученица, откомандированная директором, проводит экскурсию по школе ("Это фрески наших выпускников... Здесь наши медалисты... Я счастлива, что учусь в этой школе..."), в актовом зале уже составили стулья в кружок и пригнали старшеклассников. Все заинтригованы, но напряжения вроде бы не испытывают. И столовкой не пахнет.

С датами начала и конца СССР никаких заминок. Называют 1917-й, 1922-й и 1991-й. В качестве значимых событий советской истории сначала указывают Вторую мировую (одна девочка поправляет — "Великая Отечественная"), но потом выстраивают целый рейтинг: на втором месте — коллективизация, затем Чернобыль, освоение космоса.

Как рассказать об СССР тому, кто ничего о нем не знает? Начинает Женя. "Это обман народа. Идеи были хорошие, но получилось все наоборот". Саша подводит теоретическую базу: "Общество, в котором все должны были быть равными, — это утопия". И добавляет: "Все-таки главная характеристика СССР — это обман". Все с ним согласны.

Спрашиваю, было ли что-нибудь положительное в советские времена? Рассудительный Максим объясняет, почему все неоднозначно: "Мы получили сверхдержаву — могущественную и развитую страну. С другой стороны, это было достигнуто большими жертвами". Остальные перечисляют положительное: полет в космос, хорошее кино. В предыдущий день минчане рассказывали мне, как все было плохо в советском искусстве, поэтому я прошу перечислить хорошие советские фильмы. "Москва слезам не верит", "Королева бензоколонки", "Ирония судьбы", "Молодая гвардия", "В бой идут одни старики". Вряд ли это настоящие предпочтения моих 16-летних украинцев. Скорее, актуальная программа телепередач: слишком часто показывают по телевизору советские фильмы, как они сами мне потом рассказали. Я, правда, так и не спросила, по каким каналам.

Дима вдруг возвращается к науке, технике и полетам в космос: "Прогрессом мы обязаны холодной войне. Так часто бывает, что война становится причиной для технических достижений. Так было и во время Второй мировой".

Что думают родители? "Моя мама сказала: если честно, я скучаю по тем временам. Мороженое было по 50 копеек, — говорит Женя. — А мне самому хотелось бы все-таки попить той газировки. Как в "Ну погоди!"". "Качество продуктов было выше. А сейчас сплошная химия", — продолжает перечислять родительские недовольства Оля. Кто-то еще вспоминает про дефицит и очереди. Дети подводят неожиданный итог: плохо жилось тем, кого затронули репрессии и голодомор.

Произнесено ключевое слово, и в ближайшее время разговор пойдет о главной для Украины исторической теме, а дети вместо коротких реплик про кино и космос начнут выдавать целые рассказы из истории семей. "У меня бабушка пережила голодомор. Когда она была маленькая, ее родного брата расстреляли за то, что он украл пшеничный колосок. Иногда она вдруг начинает рассказывать, что в СССР было хорошо. Я ее спрашиваю: "Это ты мне про расстрелянного брата рассказываешь? Почему хорошо?" "Даже не знаю", — отвечает. Им настолько вбили в голову эту мысль, что избавиться от нее уже невозможно", — говорит Дима. Как и остальные, он произносит "эсэрэсэр" — трудная аббревиатура. "Моя бабушка пережила все голодоморы. Она видела, как соседи едят детей. Однажды ее и саму хотели убить, чтобы съесть, но она вырвалась", — рассказывает Ангелина.

Еще четыре истории о бабушках и дедушках, которые чудом спаслись от расстрела и людоедства (а один не спасся), и я пытаюсь вернуться в наши дни: какое отношение СССР имеет к этим детям? Какие проблемы им достались и как они их готовы решать?

"СССР — это ретро. Мы воспринимаем его не как страну, а как стиль", — Женя оказывается самым разговорчивым. Родители многих рассказывают, что не было такого засилья "американского империализма", и что в те времена политиков уважали, и что даже Сталин, хотя многих погубил, много хорошего для страны сделал. Неожиданно говорит Андрей: "Мой дед был в интервенционных войсках в Праге, и для него СССР был позором". Его единственная за все время разговора реплика звучит в полной тишине.

"Вы люди другой эпохи?" — спрашиваю. "Мы вообще не понимаем, как жить в СССР. Мы не осознаем, как это держать язык за зубами и почему нельзя пошутить про политиков". А как же анекдоты? Оживляются: да, анекдоты знаем. Но вам не можем рассказать: они неприличные. "Особенно Хрущев хорошо в ООН пошутил. С ботинком", — говорит Саша, и все веселятся. В контексте СССР как "ретростиля" этот исторический эпизод тоже становится анекдотом.

Наконец, киевляне находят самое очевидное последствие СССР: "Мы все говорим на русском языке". Обсудили московский акцент ("успокоили": у меня его нет), политику Ющенко и Януковича (Янукович хуже), как они сами могут повлиять на ситуацию ("разве что революцию на Майдане устроить") и наконец дошли до вопроса, кто хочет остаться жить на Украине. Такой результат я получила впервые: ни одного человека. Однако их мучает совесть. Я рассказываю, что Москва и Минск тоже не собираются сидеть на месте. "Значит, мы не сволочи?" Учительница, которая присутствует на беседе — просто так, для порядка, — не может не вступиться за честь школы и страны: "Вы лучше попросите проголосовать, кто любит свою родину! Они же не поэтому уехать хотят. Это просто интеграция!" Хотя первые руки уже потянулись вверх, от голосования удается их удержать. Любовь к родине — слишком интимная тема.

Тбилисские старшеклассники обсуждают СССР

Попасть в тбилисскую школу было непросто.

Сначала я поговорила с директором школы номер двадцать один по телефону, из Москвы. Услышав кодовое слово, директор неожиданно закричал: "Какой Советский Союз? При чем тут наша школа?!" — и бросил трубку. Директор другой сильной школы, номер шесть, попросила выслать письменные объяснения. Ответ пришел через две недели: в школе в эти дни тестирование, они не смогут меня принять. Дойдя сложным путем до пресс-службы Министерства образования Грузии, наконец получила заверения, что в школу попаду. "В какую? Узнаете, когда приедете". Наконец, я в Тбилиси, и у меня три дня, чтобы успеть пройти все инстанции. Сутки на переговоры с министерством, и я получаю доступ: "Какую школу вы хотите?" Пожалуй, я хочу в первую — в школу с историей, самую главную среди государственных.

Дружественные местные интеллигенты рассказали мне, что в каждой школе работает специальная структура, которая контролирует учеников и учителей и докладывает обо всех нарушениях в министерство образования. Администрация школ боится разговаривать с журналистами (особенно с русскими, добавляю я). А если допустит, то наверняка детей сначала "обработают".

Наконец я попадаю к большому зданию, прямо у Дома правительства на Руставели. Школа была разрушена во время гражданской войны 1991 года, отстроить заново ее помог Юрий Лужков. Над входом написано: "Тбилисская классическая гимназия". Позже завуч Майя Апхаидзе рассказала, что исторически школа называлась "публичной", но многим не нравится это слово, поэтому назвали "классической". Это произошло за неделю до моего появления.

Звуки грузинской перемены слышны, кажется, на другой стороне Руставели. Мне потом рассказали, что так кричат во всех грузинских секторах школ (бывают еще русские секторы, но в них тихо). После подробных расспросов о том, как я собираюсь разговаривать с детьми, нас с учительницей русского языка Лией Надаришвили ("Вам нужен переводчик! Я уже все организовала", — говорит завуч) отправляют в аудиторию. После нас туда громко заваливаются три десятка старшеклассников.

Даты начала и конца СССР они называют быстро, но неохотно. Главное событие советской истории тоже ("Вторая мировая", без вариантов). Среди других значимых событий — потеря Абхазии и Осетии (говорят просто "Абхазия", "Осетия") и раздел Грузии 1921 года ("хотя это называют переворотом, на самом деле была аннексия").

Как рассказать об СССР тем, кто ничего не знает? Елена сидит на первой парте, и пока, кроме нее, никто не собирается говорить: "Это был союз "братских" (показывает кавычки руками, по-американски) республик. По своей воле они были объединены или силой, но у всех была одна идея: общая собственность и никакой частной собственности".

Остальные молчат. Спрашиваю: не знаете или не хотите говорить? "Не хотим!" До меня постепенно доходит, что они боятся "русского журналиста" точно так же, как и я их. Мне хочется это выяснить, но Лия уже наводит порядок: "Они хотят. Ну-ка отвечайте! Можно по-грузински".

Чтобы от них отстали, продолжают Ираклий и Нино, дополняя друг друга: "Это противоречило законам природы. Не может быть равенства во всем: для нормальной жизни нужна конкуренция. Это была утопия". Только что киевские школьники мне рассказывали, что советская идея была неплохая, просто всех обманули. Спрашиваю: ее в принципе невозможно реализовать? Ираклий считает, что идея Маркса и Энгельса была ущербной с самого начала.

Елена гнет свою линию про 15 республик: "Они объединились по принципу свободного выхода — по Конституции. Но оказалось совсем наоборот. Когда республика захотела выйти из Союза, мы получили 9 апреля 1989 года".

Потихоньку подключаются остальные. Снова звучат "Абхазия", "Осетия" и "9 апреля".  Тянутся руки, и вот уже Лия не успевает переводить: "все, у кого было другое мнение, были в тюрьме или расстреляны"; "русский язык стал вытеснять национальные языки"; "все движения и мысли были одинаковые; даже аплодисменты проходили под управлением "дирижера" — это видно по документальным фильмам"; "если писатель или художник осмеливался говорить то, что думает, его слова доходили до общества совсем в другом виде из-за цензуры"; "с древних грузинских церквей соскабливали украшения и красили в белый цвет, чтобы не было видно национальных отличий"; "была создана атмосфера недоверия и все боялись доноса: одного сапожника расстреляли за то, что он случайно проколол иголкой газету с портретом Сталина".

Перечисление происходит минут пятнадцать, и нет никаких признаков, что дети иссякнут. Я вынуждена уточнить, было ли при СССР что-нибудь хорошее. Анано рассказывает: "Жизнь была красивая и розовая. Даже рост цен на продукты сдерживался, чтобы создать у советского человека ощущение, будто он живет в самой хорошей стране". "Жили хорошо, но во лжи, — продолжает Саломе. — Люди были счастливы". Пытаюсь смухлевать: "Лучше быть несчастным, но в реальности?" Все дружно кивают, но Лука неожиданно отвечает на мой идиотский вопрос: "Потому что реальность ты можешь менять. У тебя есть выбор". Это его единственная фраза за все время разговора.

Высказываю наблюдение: "Ваш СССР больше всего похож на виртуальную реальность из фильма "Матрица"". Тбилисские школьники дружно смеются и кивают. Неужели расслабились?

Наконец, Георгий (назовем его Вторым) вспоминает хорошее: "Пятнадцать республик жили дружно, ездили друг к другу и любили друг друга. Не было национальной розни". С ним не согласен Ираклий: рассказывает, как русские про грузин сочиняли мифы, будто они все в кепках и с большими носами, как Мимино. Мне не терпится узнать, какой был миф о русском человеке в Грузии. "Любили выпить, а потом валялись под забором". Подозреваю, что Лия еще смягчила ответ в переводе. Анри пытается переключиться на приятное: "У русских были красивые "девочки" (он произносит это слово по-русски). Когда они сюда приезжали, мужчины теряли головы и забывали о своих семьях".

Потом Георгий (он будет Третьим) сознается, что старики скучают по СССР. "Им это нравится, потому что тогда все было дешево. И транспорт, и хлеб, и поездка в Москву. Очень трудно убедить такого человека, что он жил во лжи". Это почти буквальное повторение тезиса школьников из Вильнюса, только у тех место "лжи" занимала "несвобода".

Какие проблемы СССР придется решать этим старшеклассникам? Перечисляют: вернуть территории, которые потеряла Грузия; закрыть армянскую АЭС; ликвидировать все "жигули" и "волги", которые еще ездят по Тбилиси. Теперь уже мы все согласно киваем, но тут вступает Георгий Первый: "Так как Россия — без обид (он делает в мою сторону останавливающее движение рукой) — объявила, что она отвечает за все последствия Советского Союза, это и есть самая большая проблема, которую нам придется решать". Без обид! Я — не Россия, сообщаю я грузинам. И в этот момент понимаю, в чем самая большая разница между нами. Они — Грузия, и готовы отвечать за свою страну.

Мы еще обсудили советский менталитет, который достался им по наследству ("мы до сих пор боимся звонить в полицию"; "у нас рабская психология, и мы станем полностью свободными, только когда уйдет предыдущее поколение"). После чего настала моя очередь отвечать на вопросы. И хотя это, как и в Вильнюсе, было не слишком приятно ("в России кто-нибудь верит в то, что русский солдат в Абхазии или в Осетии был миротворцем?"), я уж точно перестала чувствовать их настороженность.

Последний вопрос: кто уедет из Грузии? Три человека. Лия объясняет: "В Грузии сейчас принято получать образование на Западе. Они все вернутся". Георгий говорит: "Если я смогу помочь Грузии оттуда, то останусь". Я собираюсь уходить. Неожиданно благодарят: "Было интересно". Мне — тем более.