Что-то странное происходит сегодня в современном мире. Как мировой финансовый кризис, так и начавшийся в 2008-м году и продолжающийся до сих пор кризис евро – продукты модели слегка регулируемого финансового капитализма, всплывшие на поверхность в течение трёх последних десятилетий. Однако, несмотря на широко распространённое раздражение дотациями Уолл-стриту, никакого серьёзного подъёма левого американского популизма в ответ не произошло. Вполне возможно, что движение "Оккупируй Уолл-стрит" будет набирать обороты, но до настоящего времени самым динамичным за последнее время народным движением было движение Чаепития, чьей основной мишенью стало государственное регулирование, направленное на защиту простых людей от финансовых спекулянтов. Нечто подобное верно и для Европы, где левые анемичны, а правые популистские партии находятся в движении.

Для отсутствия левой мобилизации существует несколько причин, но главная из них – провал в сфере идей. В последнее десятилетие высокая идеологическая основа экономических задач поддерживалась либертарианским правом. Левые были не способны предложить на повестку дня какие-либо внушающие доверия соображения, кроме возвращения к неприемлемой форме старомодной социал-демократии. Это отсутствие приемлемой прогрессивной национальной идеи вредно, потому что конкуренция полезна как для интеллектуальных дебатов, так и для экономической активности. А серьёзные интеллектуальные дебаты крайне необходимы, поскольку нынешняя форма глобального капитализма разрушает социальную базу среднего класса, на которой покоится либеральная демократия.

Демократическая волна

Как заявил однажды Карл Маркс, социальные силы и условия не просто определяют идеологии, а идеи не становятся могучими до тех пор, пока они не заговорят о чаяниях большого числа обычных людей. По умолчанию либеральная демократия как идеология распространена среди большой части современного мира, в том числе и потому, что она отвечает требованиям определённых социально-экономических структур и ими же продвигается. Изменения в этих структурах могут иметь идеологические последствия, точно так же, в свою очередь, идеологические изменения могут иметь социально-экономические последствия.

Почти все могучие идеи, сформировавшие человеческие сообщества (за исключением последних 300 лет) были религиозны по своей природе, кроме (и это важно) конфуцианства в Китае. Первой крупной светской идеологией, возымевшей долговременный эффект по всему миру, был либерализм – доктрина связанная с подъёмом первого коммерческого, а затем индустриального среднего класса в некоторых частях Европы семнадцатого века. (Под "средним классом" я имею в виду людей, которые по уровню доходов не находятся ни вверху, ни внизу собственных сообществ, и которые получили, как минимум, среднее образование, владеют либо недвижимостью, либо товарами длительного пользования, либо своим собственным бизнесом).

Как провозглашается классическими мыслителями, такими как Локк, Монтескье и Милль, либерализм считает, что легитимность государственной власти происходит от способности государства защищать индивидуальные права своих граждан, и что государственная власть должна быть ограничена строгим соблюдением закона. Одним из фундаментальных защищаемых прав есть право на частную собственность; славная английская революция 1688-89 годов имела решающее значение для развития современного либерализма, потому что она впервые утвердила конституционный принцип, согласно которому государство не может на законных правах облагать налогами граждан без их согласия.

Поначалу либерализм необязательно подразумевал демократию. Виги, поддержавшие конституционное урегулирование 1689 года, стремились быть богатыми владельцами недвижимости в Англии, парламент того периода представлял не более 10 процентов всего населения. Многие классические либералы, в том числе Милль, были весьма скептически настроены к добродетелям демократии: они верили, что ответственное политическое представительство требует образования и владения собственностью.

Вплоть до конца 19-го века, право голоса было ограничено образовательными требованиями практически во всех уголках Европы. Выборы в 1828 году Эндрю Джексона президентом США и последующая отмена им имущественных требований к возможности голосования, по крайней мере, для белых мужчин, таким образом, стали важной победой более здравого демократического принципа.

В Европе исключение подавляющего большинства населения из политической власти и подъём промышленного рабочего класса подготовили почву для марксизма. Коммунистический манифест был опубликован в 1848 году, в том же самом году революции распространились на все основные европейские страны, кроме Соединённого королевства. Так в демократическом движении начался век соревнования за лидерство между коммунистами, которые были полны решимости отбросить процедурную демократию (многопартийные выборы) в пользу того, что они считали основой демократии (экономическое перераспределение), и либерал-демократами, которые верили в расширение политического партнёрства при сохранении верховенства закона, защищающего права личности, в том числе и имущественные права.

На кону стояла лояльность нового промышленного рабочего класса. Ранние марксисты считали, что они победят только исключительно силою чисел: поскольку в конце девятнадцатого века право выбора было расширено, а такие партии как Лейбористская партия Великобритании и немецкие социал-демократы росли не по дням, а по часам, угрожая гегемонии, как консерваторов, так и традиционных либералов. Росту рабочего класса оказывалось отчаянное сопротивление, часто недемократическими средствами; коммунисты и многие социалисты, в свою очередь, отвергли формальную демократию в пользу прямого захвата власти.

На протяжении первой половины двадцатого века среди прогрессивных левых существовало единодушное мнение в том, что некоторые формы социализма – государственный контроль над командными высотами экономики с целью равного распределения богатства – неизбежны для всех развитых стран. Даже такой консервативный экономист как Йоз еф Шумпертер написал в своей книге 1942 года "Капитализм, социализм и демократия" о том, что социализм выйдет победителем, потому что капиталистическое общество культурно само разрушающееся. Социализм же, как считалось, представляет волю и интересы подавляющего большинства людей в современном обществе.

Тем не менее, на политическом и военном уровнях разыгрались грандиозные идеологические конфликты двадцатого века, а на социальном уровне произошли критические изменения, которые и подорвали марксистский сценарий. Во-первых, реальный уровень жизни промышленного рабочего класса продолжил расти до точки, в которой многие рабочие и их дети стали способны присоединиться к среднему классу. Во-вторых, относительный размер рабочего класса перестал расти и фактически начал снижаться, особенно во второй половине 20-го века, когда в том, что было названо "постиндустриальной" экономикой, услуги начали вытеснять производство. Наконец, ниже рабочего класса возникла новая группа бедных и обездоленных людей – гетерогенная смесь расовых и этнических меньшинств, недавних иммигрантов и социально отчуждённых групп, таких как женщины, геи и инвалиды. В результате этих изменений в большинстве промышленно развитых обществ старый рабочий класс стал просто ещё одной внутренней группой, объединённой общими интересами, использующей политическую власть профсоюзов для защиты завоеваний с трудом достигнутых в более раннюю эпоху.

Кроме того, как оказалось, экономический класс не был тем великим знаменем, под которым в развитых индустриальных государствах следует мобилизовать население для политических акций. В 1914-м году Второй Интернационал получил резкий пробуждающий звонок, когда рабочие классы Европы отвергли призывы к классовой борьбе и выстроились за консервативными лидерами, проповедующими националистические лозунги – модель, которая существует и по сей день. Многие марксисты пытались объяснить это (по мнению грамотея Эрнеста Геллнера) тем, что он назвал "неправильной теорией адресации".

Так же, как радикальные мусульмане-шииты считают, что архангел Гавриил совершил ошибку, доставив Послание Магомету, когда оно предназначалось Али, так же и марксистам, в основном, нравится думать, что дух истории и человеческого сознания совершили ужасную оплошность. Пробуждающее послание было предназначено для классов, но по какой-то страшной почтовой ошибке было доставлено нациям.

Геллнер продолжил приводить доводы того, что на современном Ближнем Востоке религия служит функцией, схожей с национализмом: она эффективно мобилизует людей, потому что у неё есть и духовное, и эмоциональное содержания, а классовое сознание этого не делает. Так же как европейский национализм был вызван перемещением европейцев из сельской местности в города в конце девятнадцатого века, точно так же исламизм есть реакция на урбанизацию и перемещения, происходящие в современных ближневосточных обществах. Письмо Маркса никогда не будет доставлено адресату с пометкой "класс".

Маркс верил, что средний класс, или, по крайней мере, владеющий капиталом слой того, что он называл буржуазией, в современном обществе всегда будет оставаться небольшим и привилегированным меньшинством. Вместо этого произошло другое: буржуазия и средний класс в более общем смысле, в итоге, составили подавляющее большинство населения большинства развитых стран, что создало проблемы социализму. Со времён Аристотеля мыслители считали, что стабильные демократии опираются на широкий средний класс, и что общества с крайними степенями богатства и бедности подвержены либо господству олигархии, либо популистской революции. Когда большая часть развитого мира преуспела в образовании среднего класса, привлекательность марксизма исчезла. Единственным местом, где левый радикализм продолжает существовать как мощная сила – это чрезвычайно неадекватные районы мира, такие, как некоторые области Латинской Америки, Непала, и беднейшие районы восточной Индии.

То, что политолог Самюэль Ханти нгтон назвал "третьей волной" глобальной демократизации, начавшейся в южной Европе в 1970-х гг. и завершившейся падением коммунизма в Восточной Европе в 1989 году, увеличило в поздних 1990-х число электоральных демократий в мире с примерно 45-ти до более чем 120-ти. Экономический рост привёл к появлению нового среднего класса в таких странах, как Бразилия, Индия, Индонезия, Южная Африка и Турция. Как отметил экономист Мойзес Наим, эти средние классы относительно хорошо образованы, владеют собственностью и технологически связаны с внешним миром. Они предъявляют требования к своим правительствам и легко мобилизуются в результате своего доступа к технологиям. Не следует удивляться тому, что главными зачинщиками восстаний "арабской весны" были хорошо образованные тунисцы и египтяне, чьи ожидания рабочих мест и участия в политической жизни были загнаны в угол диктатурами, при которых они жили.

Средний класс людей не обязательно поддерживает демократию в принципе: как и во всём остальном, там есть эгоистичные действующие лица, которые хотят защитить свои собственность и положение. В таких странах, как Китай и Таиланд, много людей среднего класса чувствуют со стороны бедноты угрозу требований перераспределения и, следовательно, выступают на стороне авторитарных правительств, защищающих их интересы. И это не случайно: когда образ демократии соответствует ожиданиям средних классов, всё спокойно, а когда – нет, то средний класс может стать беспокойным.

Наименьшее из двух зол?

Сегодня существует широкий глобальный консенсус по поводу легитимности, по крайней мере, в принципе, либеральной демократии. Как заявил экономист Амартия Сен: "Хотя демократия до сих пор не универсальная практика, и, конечно, не повсюду воспринимается одинаково, в целом, в климате мирового мнения демократическое управление сейчас достигло статуса, позволяющего считать её в целом правильной". Это мнение наиболее широко распространено в странах, достигших уровня материального благополучия достаточного для того, чтобы позволить большинству своих граждан думать о себе как о среднем классе. Следовательно, существует тенденция к корреляции между высокими уровнями развития и стабильной демократии.

Некоторые общества, такие как Иран и Саудовская Аравия, отвергают либеральную демократию в пользу формы исламской теократии. Пока что эти режимы представляют собой эволюционные тупики, остающиеся в живых только за счёт того, что сидят на огромных нефтяных бассейнах. Одно время существовало значительное арабское отклонение от третьей волны, но "арабская весна" показала, что арабская общественность может мобилизоваться против диктата с той же готовностью, что наблюдалась в Восточной Европе и Латинской Америке. Это, конечно, не означает, что путь к хорошо функционирующей демократии в Тунисе, Египте и Ливии будет простым и лёгким, но это позволяет предположить, что стремление к политической свободе и партнёрству не станет культурным отличием только европейцев и американцев.

Сегодня самый серьёзный вызов либеральной демократии в мире исходит от Китая, который объединил авторитарное правительство с частично рыночной экономикой. Китай – наследник долгой и славной традиции высококачественного бюрократического управления, которое продолжалось в течение более двух тысяч лет. Его лидеры умудрились провести очень сложный переход от централизованной плановой экономики советского типа к динамически открытой и сделали это с исключительной компетентностью. Честно говоря, с куда большей компетентностью, чем та, которую в последнее время продемонстрировали американские лидеры в управлении собственной макроэкономической политикой. В настоящее время многие люди восторгаются китайской системой не только из-за её экономических рекордов, но и из-за того, что она способна быстро принимать большие, сложные решения, по сравнению с агонизирующим политическим параличом, в последние годы разбившим как США, так и Европу. Особенно это заметно с начала недавнего финансового кризиса, когда сами китайцы начали рекламировать "китайскую модель" как альтернативу либеральной демократии.

Тем не менее, эта модель вряд ли когда-нибудь станет серьёзной альтернативой либеральной демократии в регионах за пределами Восточной Азии. Во-первых, эта модель культурно специфична: китайское правительство построено на основе продолжительной традиции, способствующей достижению положения в обществе благодаря способностям человека, экзаменам при поступлении на госслужбу, большому упору на образование и уважению к технократическому управлению. Немногие развивающиеся страны могут надеяться подражать этой модели; те, которые могут, такие Сингапур и Южная Корея (по крайней мере, в более ранний период), уже побывали в зоне культурного влияния Китая. Сами китайцы скептически относятся к возможности экспорта своей модели; так называемый пекинский консенсус* – западное, а не китайское изобретение.

Кроме того неясно, а устойчива ли эта модель. Ни экспортно-привнесённый экономический рост, ни нисходящий подход к принятию решений не будут вечно давать хорошие результаты. Тот факт, что китайское правительство не позволяет вести открытое обсуждение катастрофической аварии на высокоскоростной железной дороге летом прошлого года и не может заставить МПС нести за него ответственность, позволяет предположить, что за фасадом эффективного принятия решений скрываются другие бомбы с часовым механизмом.

В конце концов, в будущем Китай столкнётся с большой моральной уязвимостью. Китайское правительство не принуждает своих чиновников уважать основные достоинства своих граждан. Каждую неделю появляются новые протесты против захвата земель, экологических нарушений или грубой коррупции со стороны некоторых чиновников. В то время как страна быстро растёт, эти нарушения могут быть скрыты под ковром. Но быстрый рост не будет продолжаться вечно, и правительству придётся заплатить за сдерживаемый гнев. У режима больше нет никакого руководящего идеала, вокруг которого он сплочён; он управляется Коммунистической партией, будто бы преданной идее равенства, а управляемое ей общество характеризуется резким и растущим неравенством.

Так что стабильность китайской системы никоим образом не может считаться само собой разумеющейся. Китайское правительство утверждает, что его народ культурно отличный и всегда предпочтёт благотворительную, обеспечивающую рост диктатуру безнравственной демократии, угрожающей социальной стабильности. Но маловероятно, что расширяющийся средний класс будет вести себя в Китае по-другому, нежели он ведёт себя в других частях мира. Другие авторитарные режимы могут пытаться подражать успеху Китая, но мало шансов на то, что через 50 лет большая часть мира будет выглядеть как сегодняшний Китай.

Будущее демократии

В современном мире существует явно выраженная взаимозависимость между экономическим ростом, социальными изменениями и гегемонией либерально-демократической идеологии. Но в данный момент убедительная конкурирующая идеология не прорисовывается. И если некоторые очень тревожные экономические и социальные тенденции будут продолжаться, то они могут не только угрожать стабильности современных либеральных демократий, но и свергнуть демократическую идеологию в том виде, как её понимают сейчас.

Социолог Баррингтон Мур однажды категорически заявил: "Нет буржуа, нет демократии". Марксисты не добились своей коммунистической утопии, потому что зрелый капитализм сформировал общество среднего класса, а не рабочего. Но что, если дальнейшее развитие технологий и глобализация подорвут средний класс и сделают невозможным для большого числа граждан развитого общества достижение статуса среднего класса?

Уже существуют многочисленные признаки того, что такая фаза наступила. Средние доходы в Соединённых Штатах в реальном выражении стагнировали с 1970 года. Экономические последствия этого застоя до некоторой степени были смягчены тем фактом, что большинство американских семей в прошлом поколении перешло на положение, при котором доходы приносили два члена семьи. Более того, как убедительно доказал экономист Рагурам Раджан, поскольку американцы с неохотой занимаются прямым перераспределением, то для последнего поколения Соединённые Штаты попробовали в высшей степени опасную и неумелую форму перераспределения – путём субсидирования ипотеки для семей с низкими доходами. Это тенденция, которой способствовал избыток ликвидности, вливаемый из Китая и других стран, давший многим американцам иллюзию того, что в течение последнего десятилетия стандарты их жизни постоянно росли. Так что взрыв пузыря на рынке жилья в 2008-2009 гг. был не более чем жёстким возвратом к середине. Сегодня американцы могут извлекать выгоду из дешёвых сотовых телефонов, недорогой одежды и Фейсбука, но они больше не могут позволить себе собственных домов, медицинского страхования или достаточных пенсий.

Более тревожащий синдром (установленный венчурным капиталистом, миллиардером Питером Тиелом и экономистом Тайлером Коуэном) – тот, что доходы от самой последней волны технологических инноваций были получены (непропорционально) наиболее талантливыми и хорошо образованными членами общества. Это спровоцировало в Соединённых Штатах огромный рост неравенства по сравнению с прошлым поколением. В 1974 г. один процент самых топовых семей забрал девять процентов ВВП, к 2007 г. эта доля увеличилась до 23,5 %.

Торговля и налоговая политика, возможно, ускорили эту тенденцию, но главный разбойник здесь – технологии. На более ранних этапах индустриализации – веках текстиля, угля, стали и двигателя внутреннего сгорания – доходы от технологических новшеств почти всегда текли (с точки зрения занятости) в значимых направлениях. Но это не закон природы. Сегодня мы живём в том, что Шошана Зубофф назвала "веком умных машин", в котором всевозрастающие технологии способны заменить всё большее число человеческих функций. Каждое значительное достижение Силиконовой долины, вероятно, означает потерю низкоквалифицированных рабочих мест в других отраслях экономики, и в ближайшее время эта тенденция вряд ли исчезнет.

Неравенство существовало всегда, как результат природных различий в таланте и характере. Но сегодняшний технологический мир безмерно гиперболизирует эти различия. В аграрном обществе девятнадцатого века у людей с хорошими математическими навыками не было больших возможностей извлечения выгоды из своего таланта. Сегодня они могут стать финансовыми волшебниками или инженерами-программистами и забрать домой гораздо большие куски национального богатства.

Другой фактор, подрывающий доходы среднего класса в развитых странах, – глобализация. Со снижением транспортных расходов, цен на коммуникации и включения в глобальный рынок труда сотен миллионов новых работников из развивающихся стран, работы выполняемые старым средним классом развитого мира теперь могут гораздо более дёшево выполняться в другом месте. При экономической модели, ставящей во главу угла максимизацию совокупного дохода, рабочие места неизбежно будут уходить на сторону.

Более разумные идеи и стратегии могли бы сдержать этот ущерб. Германии удалось защитить значительную часть своей производственной базы и промышленной рабочей силы даже во время глобальной конкуренции. С другой стороны Соединённые Штаты и Соединённое королевство счастливо воспользовались переходом к постиндустриальной экономике услуг. Свободная торговля стала скорее идеологией, чем теорией: когда члены Конгресса США попытались ответить Китаю на его поддержку недооценённости национальной валюты торговыми санкциями, то они возмущённо ратовали за свой протекционизм, как будто раньше наличествовали равные условия.

Существовало много счастливых разговоров о чудесах экономики знаний, и о том, как грязные, опасные промышленные рабочие места будут неизбежно заменены высокообразованными рабочими, создающими творческие и интересные вещи. Это была прозрачная вуаль, накинутая на неопровержимые факты деиндустриализации. Она доминировала над тем фактом, что доходы от нового порядка накапливаются непропорционально небольшим числом людей в финансовой сфере и высоких технологиях, интересы которых преобладали в СМИ и в общих политических обсуждениях.

Отсутствующие левые

Одна из самых загадочных особенностей в мире (в связи с последствиями финансового кризиса) – та, что популизм, в первую очередь, принял очертания правого, а не левого крыла.

В Соединённых Штатах, например, хотя движение Чаепития и анти-элитарно по своей риторике, но его члены голосуют за консервативных политиков, служащих интересам как раз тех финансистов и корпоративных элит, которые, по их утверждениям, ими презираемы. Есть много объяснений этому явлению. Они включают в себя глубоко укоренившуюся веру в равенство возможностей, а не в равенство результата, и тот факт, что культурные вопросы (такие как аборты и право на оружие) пересекаются с экономическими вопросами.

Но более глубокая причина отсутствия материализации всеобъемлющего левого популизма – интеллектуальная. Прошло уже несколько десятилетий, с тех пор как кто-нибудь слева был способен ясно изложить по пунктам, во-первых, последовательный анализ того, что происходит со структурой развитых обществ, и, во-вторых, реалистическую повестку дня, в которой была бы какая-нибудь надежда на защиту общества среднего класса.

Основные тенденции в левой мысли за последние два поколения были, откровенно говоря, катастрофическими как в концептуальных основах, так и в инструментах мобилизации. Марксизм умер много лет назад, а немногих из ещё оставшихся старых его приверженцев ждут дома престарелых. Академические левые заменили его на постмодернизм, мультикультуризм, феминизм, критическую теорию и множество других фрагментарных интеллектуальных течений, которые скорее больше культурные, нежели экономические. Постмодернизм начинается с отрицания возможности какого-либо основополагающего толкования истории или общества, подрывая тем самым свой собственный авторитет в глазах большинства граждан, чувствующих себя обманутыми своими элитами. Мультикультуризм обосновывает жертвенность практически каждой другой группы чужаков. Невозможно породить массовое прогрессивное движение на основе такой пестрой коалиции: большинство рабочих и представителей низших слоев среднего класса, принесённых в жертву системой, культурно консервативны и были бы сбиты с толку при виде таких союзников как эти.

Какие бы теоретические обоснования не стояли на повестке дня левых, самая большая их проблема – нехватка доверия. На протяжении последних двух поколений большинство левых следовало социально демократической программе, которая основывалась на предоставлении государством различных услуг, таких как пенсии, здравоохранение и образование. Это модель в настоящее время исчерпала себя: благополучные государства стали большими, бюрократическими и негибкими, они часто захвачены теми самыми организациями, которые ими управляют посредством профсоюзов государственных служащих; и что самое главное – практически во всём развитом мире они финансово нерационально обеспечиваются стареющим населением. Таким образом, когда существующая социал-демократическая партия приходит к власти, она больше не стремится быть чем-то более кроме как пребывать хранителем государства всеобщего благосостояния, образованного десятилетия назад; ни у одной из них нет новой, захватывающей программы, вокруг которой можно было бы сплотить массы.

Идеология будущего

Представьте себе на минуту несостоятельного писаку, где-то на веранде сегодня пытающегося изложить идеологию будущего, которая сможет предоставить реалистичный путь к миру со здоровым среднеклассовым обществом и устойчивой демократией. Как будет выглядеть эта идеология?

У неё будет, по крайней мере, две компоненты: политическая и экономическая. Политически новая идеология должна будет заново подтвердить верховенство демократического курса над экономикой и заново узаконить систему управления, как выражение общественного интереса. Но программа, которую она выдвинет для защиты жизни среднего класса, не сможет просто полагаться на существующие механизмы государства всеобщего благосостояния. Идеологии будет необходимо как-то перестроить государственный сектор, освобождая тот от зависимости существующих заинтересованных кругов и использовать новые, поддержанные технологически, подходы в предоставлении услуг. Она должна будет утвердить открытую направленность на большее перераспределение и представить реалистический путь к прекращению господства заинтересованных групп в политике.

Экономически идеология не сможет начинаться с денонсации капитализма как такового, как если бы старомодный социализм был по-прежнему жизнеспособной альтернативой. Это скорее разновидность капитализма, поставленного на карту, и надо определить степень, до которой правительства должны помогать обществам приспосабливаться к изменениям.

Глобализацию необходимо рассматривать не как неумолимый жизненный фактор, а скорее как вызов, и возможность, которая должна тщательно политически контролироваться. Новая идеология не будет рассматривать рынки как самоцель, вместо этого она будет давать оценку глобальной торговле и инвестициям по объёму вклада, который они вносят в процветание среднего класса, а не только всей совокупности национального благосостояния.

Этой точки невозможно достичь, однако, без предоставления серьёзной и постоянной критики большей части доктрины современной неоклассической экономики, начиная с фундаментальных предположений, таких как суверенитет индивидуальных предпочтений, и того, что совокупный доход есть точная мера национального благополучия. Эта критика должна будет отмечать, что доходы населения не обязательно представляют их истинный вклад в развитие общества. Однако она должна идти дальше и признать, что даже если рынки труда были эффективны, естественное распределение талантов не обязательно должно быть справедливым, и что отдельные личности не просто суверенные существа, а субъекты, сформировавшиеся под сильным влиянием окружающих их обществ.

Большинство этих идей частично и кусками были популярны на протяжении некоторого времени, писака должен будет облечь их в связанную форму. Он или она должны избегать проблем "неправильной адресации". То есть, критика глобализации должна быть привязана к национализму в качестве стратегии мобилизации так, чтобы определять национальные интересы более изощрённым способом, нежели юнионистское "покупай американское" в США. Продукт должен быть синтезом идей с обеих сторон, левой и правой, отделённый от программ маргинальных групп, составляющих прогрессивное движение. Идеология должна быть популистской; заявление должно начинаться с критики элит, которые позволили выгодам многих быть принесёнными в жертву немногим, а также критику денежной политики, особенно в Вашингтоне, которая приносит непомерные преимущества богатым.

Опасности, связанные с таким движением, очевидны: откат со стороны Соединённых Штатов, в частности от их пропаганды более открытой глобальной системы может вызвать протекционистские ответы в другом месте. Во многих отношениях революция Рейгана-Тэтчер достигла цели, в точности как надеялись её поборники, осуществив более конкурентоспособный, глобальный, свободный от трений мир. Кроме того, она породила огромное благосостояние и образовала растущий средний класс по всему миру, а также распространила вслед за собой демократию. Вполне возможно, что развитый мир находится на пороге ряда технологических прорывов, которые не только увеличат производительность, но и дадут существенную занятость большому числу людей среднего класса.

Но это скорее вопрос веры, чем отражение эмпирической реальности последних 30 лет. А она ровно противоположна. В самом деле, есть много оснований считать, что неравенство будет увеличиваться. Текущая концентрация богатства в Соединённых Штатах уже стала само упрочивающимся фактором: как утверждает экономист Саймон Джонсон, финансовый сектор использовал своё лоббистское влияние, чтобы избежать более обременительных форм регулирования. Школы для зажиточных стали лучше, чем когда-либо; те, что предназначены для всех остальных, продолжают ухудшаться. Во всех обществах элиты используют свой исключительный доступ к политической системе для защиты своих интересов, при отсутствии компенсирующей демократической мобилизации для исправления ситуации. Американские элиты не исключение из этого правила.

Эта мобилизация не произойдёт, однако, до тех пор, пока средний класс в развитых странах остаётся в восторге от рассказов старого поколения о том, что их интересы будут лучше всего обслуживаться более свободными, чем когда либо, рынками и более маленькими государствами. Альтернативные повествования уже ждут появления на свет.

* Выражение "Пекинский консенсус" принадлежит бывшему редактору журнала "Тайм" Джошуа Рамо. Оно символизирует исключительную привлекательность китайского опыта, "изучать который спешат специальные команды экономистов из таких разных стран, как Таиланд, Бразилия и Вьетнам" – (прим.переводчика).Фрэнсис Фукуяма – старший научный сотрудник Центра по вопросам демократии, развития и права при Стэнфордском университете, а также автор недавно опубликованной книги "Происхождение политического устройства: от досоциальных времён до Французской революции".

Оригинал статьи