В 1989 ГОДУ правительство Горбачёва начало в СССР радикальную реформу всего жизнеустройства, которую в 1991 г. продолжило в России правительство Ельцина. Предполагались настолько глубокие изменения, что в обиход даже вошел нелепый термин «реформа посредством слома». Т. И. Заславская, да и сам М. С. Горбачёв называли эту реформу «революцией». С 1990 г. непосредственное участие в разработке программы этой реформы принимали американские экономисты, а также эксперты МВФ и Всемирного банка.

Проект этот по глубине ломки был несопоставим с революцией Октября 1917 года — речь шла о смене типа цивилизации. Планировалось изменение не только экономики, социальной и политической системы, но и структуры общества, образа жизни всего населения, мировоззренческой матрицы народа, его культуры во всех ее срезах, типа межнационального общежития. Можно сказать, реформаторы и их западные наставники ставили целью демонтировать Россию и ее народ, а затем собрать их заново, отбросив «ненужное», на совершенно иных основаниях.

Реформа быстро, почти молниеносно, привела к экономической и социальной катастрофе — на фоне общего, системного кризиса. Тот кризис, в который погрузилась Россия начиная с 1991 г., не имеет аналогов в истории по своей глубине и продолжительности. Наглядное представление о том, что произошло, дает динамика натурных показателей — объема производства главных жизненных благ и тип их распределения, здоровья населения и продолжительности жизни, духовного состояния общества. Так, фоpма интегpальных кpивых «здоpовья промышленности», которые pассчитываются по десяткам показателей Организацией ООН по промышленному развитию (ЮНИДО), показывает, что пpоизошла именно катастрофа.
Тpи стpаны в середине 90-х годов имели структурно сходные кpивые «разрушенной экономики» — республики СССР, Иpак и Югославия. В Иpаке и Югославии это было следствием «горячих» войн. По России прошла война под названием «неолиберальная реформа».

Известный американский советолог С. Коэн писал в 1998 г.: «Проблема России состоит в беспрецедентно всеобщей экономической катастрофе в экономике мирного времени, находящейся в процессе нескончаемого разрушения… Катастрофа настолько грандиозна, что ныне мы должны говорить о не имеющем прецедента процессе — буквальной демодернизации живущей в ХХ веке страны». Коэн не говорит очевидного: в ХХI веке промышленно развитая страна не может пережить «демодернизацию» — она гибнет.

До сих пор в нашем обществе не было спокойного, обстоятельного разговора с интеллектуальными авторами этой реформы и той частью интеллигенции, которая их искренне и бескорыстно поддержала. Слишком много несчастья мы видели вокруг, слишком были накалены страсти. А главное — реформаторы, считая себя героями-победителями, отвергали саму идею общественного диалога о ходе реформы. «Иного не дано!» — вот был их девиз.

Мы же считаем, что разговор необходим — не о политической вине, корыстных намерениях или злоупотреблениях авторов реформы, а о той философской и мировоззренческой основе, на которой строилась стратегия реформы и планы конкретных действий. Мы предлагаем начать такой разговор — исходя из презумпции невиновности. Он нужен, чтобы извлечь уроки из огромного эксперимента, который был проведен и еще ведется над Россией. Знание, полученное ценой длительных массовых страданий и огромных разрушений, не должно пропасть. Не должны пропасть и те ценные ростки нового, которые пробились на нашем пепелище. Нам нужно знание того, что произошло за двадцать последних лет, чтобы наметить путь в будущее уже не из советской реальности, как в 1990-1991 гг., а с нынешнего распутья. Два срока Путина понемногу затормозили маховик разрушения, раскрученный в 90-е годы, но вовсе не прояснили ни образа будущего России, ни пути к нему.

Надо сказать, что итоги «неолиберальной волны» сейчас подводятся и на самом Западе, и в периферийных странах, и в международных организациях. Результаты этого анализа мы будем принимать во внимание в дополнение к тому, что мы видим у себя дома. В свою очередь, за рубежом возрос интерес к нашим собственным оценкам российской реформы.
Для начала разговора изложим наш взгляд.

В 1990-1991 гг., когда среди советских специалистов обсуждались принципы будущей реформы, мнения резко разделились. Целый ряд учёных и практиков предупреждали с вескими доводами, что неолиберальный вариант реформ обречен на провал и при его реализации приведёт к массовым страданиям, масштаб которых в тот момент было даже трудно определить. Эти прогнозы сбылись с высокой точностью (главное отклонение связано с тем, что была недооценена прочность советских систем жизнеобеспечения и культуры).

К середине 90-х годов мнение о том, что экономическая реформа в России «потерпела провал» и привела к «опустошительному ущербу», стало негласным, но общепризнанным и среди западных специалистов. Нобелевский лауреат по экономике Дж. Стиглиц дает ясную оценку: «Россия обрела самое худшее из всех возможных состояний общества — колоссальный упадок, сопровождаемый столь же огромным ростом неравенства. И прогноз на будущее мрачен: крайнее неравенство препятствует росту».

Вдумаемся: в результате реформ мы получили самое худшее из всех возможных состояний общества. Значит, речь идет не о частных ошибках, вызванных новизной задачи, а о системе ошибок, о возникновении в сознании авторов реформы «странных аттракторов», которые тянули к наихудшим вариантам из всех возможных, тянули к катастрофе.

Мы стоим перед фактом: в огромной стране усилиями политиков и влиятельной интеллектуальной группировки искусственно создана социальная катастрофа. Казалось бы, перед научным сообществом возник очень важный в теоретическом и еще более в практическом плане объект исследований, анализа, размышлений и диалога. Но за прошедшие 15 лет никакого стремления к рефлексии по отношению к программе реформ в среде реформаторов не наблюдается! Не может врач, на руках которого из-за его ошибки умер пациент, не задуматься о сути этой ошибки, не раскопать её причин. Это было бы противоестественно, противоречило бы главным нормам врачебного сознания. Но ведь гуманитарная элита как раз и выступила в роли врача, давшего рецепт для лечения нашего хозяйства. И вот совершены тяжелые ошибки, хозяйство загублено — и никаких признаков рефлексии.

Когда сегодня читаешь труды интеллектуалов из команды Горбачёва, которые объясняли в 1989-1991 г., как следует ликвидировать советскую хозяйственную систему и перейти к свободному рынку, становится страшно. Их рассуждения напоминают речь безумца, обычным словам у них придается странное значение, критерии здравого смысла отброшены напрочь. Мы в горячке тех дней этого не замечали, так надо хоть сегодня вникнуть! Ведь эта безумная логика и до сих пор действует во влиятельных кругах.

Любое интеллектуальное сообщество, уходя в такой ситуации от диалога, превращается, независимо от личных намерений, в клику манипуляторов, выполняющих политический заказ под прикрытием авторитета науки. Если отставить предположения о том, что доктрина этих реформ является плодом сатанинского заговора против России, остаётся признать, что её замысел включал в себя ряд ошибок фундаментального характера. Сейчас некоторые авторы программы реформы пытаются представить её результат как следствие непредвиденных обстоятельств и чуть ли не стихийных процессов. Они отказываются от анализа дефектов философского и интеллектуального основания реформы. Это усугубляет раскол в обществе — не желая добросовестно участвовать в исправлении нанесённых стране повреждений, они шаг за шагом ухудшают свой имидж.

Второй факт заключается в том, что в основание российской реформы был положен неолиберализм — философская, социальная и экономическая концепция, которая разрабатывалась с конца 40-х годов и получила развитие в США. Это был определённый, вполне сознательный выбор той части политической и интеллектуальной элиты, которая была причастна к власти после прихода Горбачёва. Расхождения между разными группами несущественны по сравнению со значением этого выбора.

Неолиберализм как концепция — явление новое, продукт наступления постмодернизма на структуры Просвещения. В первой трети ХХ века индустриальная экономика стала столь большой системой, что «невидимая рука» рынка оказалась неспособной при сбоях возвращать ее в состояние равновесия. Кейнс отказался от механистического рыночного детерминизма и показал, что в хозяйстве должно участвовать государство, говорящее «на ином языке», чем частный бизнес. Экономисты-классики видели выход из кpизиса в сокpащении госудаpственных pасходов и заpплаты, в безpаботице. Кейнс, напpотив, считал, что пpостаивающие фабpики и pабочие pуки — пpизнак ошибочности их теории. Его pасчёты показали, что выходить из кpизиса надо чеpез массиpованные капиталовложения госудаpства, вплоть до достижения полной занятости (беpя взаймы у будущего, но пpоизводя). Так и действовал Рузвельт для пpеодоления Великой депpессии, несмотpя на сопpотивление экспеpтов и частного сектоpа. Ему удалось сокpатить безpаботицу с 26% до 1,2% при росте пpоизводства вдвое. Тогда-то экономика США набpала свой pитм. Произошла «кейнсианская революция» — Запад стал строить «социальное государство».

Это было несчастьем для крупной буржуазии. Да, она богатела, но нестерпимо было видеть, что и быдло стало прилично питаться. Доля активов, которой владел 1% самых богатых граждан США, снизилась с 48% в 1930 г. до 22% в 1975 г. А доля в национальном доходе 0,1% самых-самых богатых снизилась с 8% в 1928 г. до 2% в 1973-м. Всё равно огромная разница в доходах, но тут дело не в достатке, а в сословной чванливости.

В 1947 г. Ф. фон Хайек собрал (как водится, на курорте в Швейцарии) группу экономистов и философов (включая Поппера), и они стали вырабатывать доктрину контрнаступления на кейнсианское социальное государство. Эту доктрину и назвали неолиберализмом. Закрытая группа Хайека получила большую финансовую и информационную поддержку крупного капитала и стала наращивать свое влияние в политических кругах и элитарных университетах. Был подключен и Нобелевский комитет по экономике, пошли премии. К концу 70-х годов подготовили и пару харизматических фигур — Рейгана и Тэтчер, которых продвинули на вершину политической власти. Началась «неолиберальная волна», постепенный демонтаж социального государства и восстановление сословной обособленности крупного капитала.

Вот показатели бытового уровня. Доля в национальном доходе 0,1% богатейших людей США за 25 лет выросла в 3 раза, налог на сверхвысокие доходы снизился с 70% до 28% (при Рузвельте он был поднят до 80%, а в 1955-1965 гг. удерживался на уровне 90%). Соотношение средней зарплаты топ-менеджера и рабочего в корпорациях США поднялось с 30:1 до 500:1, реальная зарплата рабочих снизилась на 10% при росте производительности труда вдвое, число граждан США, не имеющих медицинской страховки, выросло до 44%.

Но США — это США. А что же дал неолиберализм человечеству в целом? Он затормозил развитие мирового хозяйства и резко перераспределил богатство в пользу богатого меньшинства — и богатых стран в мире, и богатой верхушки всех принявших принципы неолиберализма народов. Неолиберализм — победа меньшинства над большинством за счёт общего снижения эффективности. Совокупный темп роста мирового хозяйства составил в 60-е годы 3,5%, в 70-е — 2,4%, в 80-е — 1,4% и в 90-е годы — 1,1%. Тезис неолибералов, что обогащение богатых будет выгодно большинству, оказался ложным — даже если не учитывать цинизма, с которым неолибералы соблазнили «средний класс» выбросить с социальной шлюпки «слабых».

Под давлением неолиберализма в культуре Запада все больше доминировал собственнический индивидуализм. Тэтчер даже заявила, что не существует «такого явления, как общество, — только отдельные мужчины и женщины». Была утверждена полная автономия экономики от этических ценностей. М. Фридман декларировал: «Позитивная экономическая теория есть или может быть объективной наукой в том же самом смысле, что и любая естественная наука».

Вновь восторжествовал механистический детерминизм и редукционизм как методологические принципы. В этот момент, пожалуй, впервые с рождения политэкономии, возникло принципиальное расхождение между траекторией её основной модели и изменениями научной картины мира. Неолиберализм означал «возврат к истокам», тупиковый ответ на кризис индустриализма.

Присущий неолиберальной антропологии социал-дарвинизм доходил иногда до уровня гротеска. Примечателен спор Улофа Пальме с Фpидpихом фон Хайеком, который сказал в 1984 г. на собрании в Гамбурге, что для существования pыночной экономики необходимо, чтобы люди освободились от некотоpых пpиpодных инстинктов, сpеди котоpых он выделил чувства человеческой солидаpности и состpадания. (Пальме назвал это «консервативной контрреволюцией против социального и демократического развития последних шестидесяти лет».) В своём выступлении фон Хайек выявил претензию неолиберализма: пpевpатить человека в новый биологический вид. То, о чем мечтал Фpидpих Ницше, создавая обpаз свеpхчеловека, находящегося «по ту стоpону добpа и зла», попытались сделать pеальностью в конце ХХ века. Концепция нового избранного народа («золотого миллиарда») всерьез разрабатывается в её философских, социальных и политических аспектах.

Каковы же были основания принять неолиберальную доктрину для реформ в России? Можно говорить о рациональности неолиберализма — в рамках специфической культуры Запада и его экономической реальности. Но это вовсе не значит, что постулаты и доводы неолиберализма являются рациональными и в иной реальности, например в России. Даже напротив, перенесение их в иную экономическую и культурную среду наверняка лишает их рациональности. Это — почти очевидное элементарное правило.

Видный либеральный философ Дж. Грей писал: «Ожидать от России, что она гладко и мирно примет одну из западных моделей, означает демонстрировать вопиющее незнание ее истории, однако подобного рода ожидания, подкрепляемые подслеповатым историческим видением неолиберальных теоретиков, в настоящее время лежат в основе всей политической линии Запада».

Разве этого не знали наши младореформаторы? Пусть ответят на этот простой вопрос. Анализируя причины краха неолиберальной реформы в России, мы должны понять природу «гибридизации» западного и туземного сознания, которая порождает доктрину, доводящую травмирующие свойства реформы до состояния абсурда, несовместимого с жизнью общества.

В российском «неолиберальном» обществоведении механицизм и «рыночный» детерминизм приобрели характер фундаментализма. А ликвидация «цензуры» советской идеологии освободила в сознании наших неолибералов такие темные и даже архаические силы, что произошёл откат в методологических и ценностных установках, которого мало кто мог ожидать. Зачастую это даже не откат, а «прыжок в сторону» от привычных культурных норм. Общие признаки «нового мышления» этих обществоведов — отсутствие логики и меры, оторванность от реальной жизни, радикальный стихийный идеализм.

Открытый замысел реформы заключался в переводе всех сторон жизни на рыночные отношения. Эта утопия недостижима нигде в мире, в России же она убийственна. Но неолибералы делали вид, будто всех этих трудов русских экономистов, географов, социологов, начиная с XIX века, просто не существует. Дж. Гэлбрейт сказал о планах реформаторов откровенно: «Говорящие о возвращении к свободному рынку времен Смита неправы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить». Психическое отклонение клинического характера — вот как воспринимался замысел реформы в России видными западными специалистами, не имеющими причин лгать!