Джон Дарем Питерс (р. 1958) – специализируется на теориях медиа, профессор Университета Айовы (США), автор книг "Speaking into the Air" (1999) и "Courting the Abyss" (2005).

Историю коммуникации начали изучать, по историческим меркам, недавно. До конца XIX века никто не выделял коммуникации в качестве самостоятельного предмета исследования, отличного от таких областей, как транспорт, книгоиздание, обмен, язык или речь. Мысль о том, что имеются коммуникации, у которых есть собственная история, появилась в исторической науке и политической экономии XIX века – об этом писали Токвиль и Гизо во Франции, Милль в Англии, Книс и Шеффле в Германии. В начале ХХ века социологическую обработку этих данных осуществили Чарльз Хортон Кули в Соединенных Штатах и Вернер Зомбарт в Германии. Утверждение Кули, что "транспорт существует физически, коммуникация существует физически", стало первой вехой в становлении понятия коммуникации не просто как материального, а как метафизического способа передачи информации[1]. К 1930-м годам общие черты истории коммуникаций уже были различимы в произведениях Льюиса Мамфорда, Джона Дьюи, Эдварда Сепира, Вальтера Беньямина и его коллег по Франкфуртской школе, однако ключевую роль сыграл канадский историк политической экономии Гарольд Адамс Иннис (1894–1952), который в последние годы жизни (увы, короткой по причине рака) создал серию текстов – в том числе и оставшуюся незаконченной рукопись – по истории коммуникаций. Его первые исследования касались вопросов торговли в Канаде, впоследствии он занимался массовыми коммуникациями – таким образом, обмен и связи всегда были предметами пристального внимания Инниса. Свою лепту он внес и в процесс концептуализации понятия коммуникации. Многим коллегам взгляды Инниса, судя по всему, казались не совсем нормальными, поскольку он полагал коммуникацию столь же значимым историческим факторам, как и политика, рынки, война, демография и культура. Спору нет, определенную маниакальность Инниса в отношении к обнаруженной им разгадке становления и разложения цивилизаций усмотреть можно. При поверхностном прочтении его утверждение о том, что устная традиция, надписи на камнях, глине, папирусе, пергаменте и бумаге производят разные виды социальной и политической жизни и, соответственно, исторической фиксации, можно счесть банальным. Однако, если вдуматься, становится ясно, что Иннис не просто добавил еще одну тему в репертуар работы историка. Став предметом исторического исследования, коммуникация оказалась носительницей революционного потенциала для всей дисциплины. Иннис писал в 1949 году:

"Наше знание других цивилизаций в существенной мере зависит от характера используемых ею средств коммуникации – в первую очередь от того, насколько они долговечны и доступны для изучения"[2].

Наше знание о прошлом – это вопрос медиумов, средств коммуникации. Иннис не просто придумал историю средств коммуникации – он открыл медиум истории.

Для Инниса история – это проблема коммуникации во времени и пространстве; каждое средство коммуникации выборочно передает, записывает и делает доступной определенную информацию. При этом каждому историческому средству коммуникации – будь то документы, руины, предметы обихода, кости, ДНК и так далее, пережившему путешествие из прошлого в настоящее, – свойственны некоторые искажения. Историки, изучающие большие периоды, отмечает Иннис, обычно переоценивают значение религии, пренебрегая важностью бюрократического аппарата, потому что в веках, как правило, остаются документы, написанные повелителями времени – мудрецами и священниками, а не повелителями пространства – законниками и купцами. Выбор предмета и метода исследования априори влияет на его результат. Интерпретировать прошлое – значит, не просто считывать содержание исторических документов, но и изучать организацию самих этих документов. "Предубеждения" чреваты не только потенциальной необъективностью; сам Иннис прибегал к метафоре косого среза. Историкам приходится читать по диагонали: поскольку они вынуждены рефлексировать об условиях собственной деятельности, они оказываются исследователями массовых коммуникаций.

Едва ли исследование коммуникаций представляется нам неотъемлемой частью профессии историка. В обеих областях имеется методологическая проблема: как интерпретировать далекое и чужое? Обе дисциплины оперируют понятиями источника, записи, значения и передачи данных. Исследование коммуникаций обычно сосредоточено на распространении данных в пространстве, однако коммуникации возможны и во времени. Передача и сохранение данных, преодоление пространства и времени – центральные темы обеих дисциплин. Запись – это акт запечатления информации в долговечной форме; передача – это отправка данных через пространство или время; интерпретация – акт получения переданных данных и встраивание их в современный контекст. Историческое исследование всегда располагается в треугольнике запись–передача–интерпретация. В этой статье я рассматриваю сближение философии истории с теорией коммуникаций, не только чтобы расширить наше понимание истории коммуникаций, но и чтобы показать, насколько важны проблемы коммуникации для исторического исследования. История коммуникаций – это не просто вспомогательная историческая дисциплина; она ставит под вопрос сам наш подход к истории.

Историки прекрасно чувствуют разницу между непосредственным и опосредованным. В их задачу входит оценка подлинности документа, времени его создания, выяснение источника, авторства, принадлежности его к той или иной традиции и так далее. Первый вопрос историка к документу – не "Что в нем сказано?", а "Откуда он взялся?" или даже "Как он здесь оказался?". Сам факт того, что документ (до сих пор) существует, может оказаться наиболее информативным. Все историки являются исследователями коммуникаций – в том смысле, что, работая с текстами и артефактами, они изучают процессы их производства и распространения. Прошлое создается зазором между прошлым и будущим, оно образовано теми же историческими процессами, которые мы пытаемся понять. Иными словами, историки крайне чувствительны к условиям кодирования и декодирования. Историк культуры Карло Гинзбург говорит о семиотике улик, философ Поль Рикёр – о герменевтике свидетельства[3]. Оба этих интерпретационных стиля концентрируются на мелочах и случайностях. Один наблюдает за статистами, а не за звездами; другой слушает не речи, а оговорки. И Гинзбург, и Рикёр работают, как криминалисты: они ищут симптомы и косвенные улики. Историк, бросающий первый взгляд на старые документы, не будет сразу погружаться в их "содержание", он обратит внимание на их происхождение, на переплет, на порядок, в котором представлены отдельные элементы, на сгибы и помятости. Историку книгопечатанья переплет книги может показаться интересней ее содержания – так же, как исследователю вспышек холеры в Европе иногда интересней понюхать документ, чтобы уловить запах уксуса, который использовали для дезинфекции[4]. Так что и для историка средство коммуникации и есть само послание, the medium is the message.

Запись истории

Документируется, собственно, необычное. Здесь действует любимый журналистами когнитивный сдвиг: человек покусал собаку. Документы по самой своей природе сомнительны, они лишь частично отражают ход событий. Даже в повседневной речи – своего рода устной документации мыслей и поступков – невысказанного-но-понятого гораздо больше, чем фактически сказанного. В словах отливается лишь небольшая часть совместного общения. Любой документ покоится на массе незамеченного.

Гарольд Гарфинкель применяют эту модель к институциональным практикам документирования. Документы – например, медицинские записи – делаются не для того, чтобы предоставить историку точное и исчерпывающее описание. То, что человеку внешнему кажется беспорядочными записями, вполне может быть грамотной – с институциональной точки зрения – документацией. Как пишет Гарфинкель, для "плохих" медицинских записей есть "хорошие" организационные основания. Пометки психиатра не показывают, как происходит социальное взаимодействие внутри клиники; они предполагают его в качестве условия и таким образом скрывают. Если считать документы зеркалом реальности, то это будет кривое зеркало, однако вполне пригодное для того, кто умеет с ним обращаться[5]. Как раз самые важные детали часто остаются за пределами документа. Существует когнитивная экономика, а также политика и социология документации. Исторические документы, за редкими исключениями, пишутся не для историков – те лишь оказываются в роли подслушивающих (как и большинство из нас в процессе коммуникации). Эта ситуация знакома из герменевтики: мы читаем тексты, которые предназначались не нам[6].

Следует отличать документы от протокольных записей. Однажды ко мне в кабинет вошел коллега, размахивая письмом со "специальным предложением". Цинично ухмыляясь, он объявил, что ему предлагают купить фильм "Величайшие моменты в истории спорта". Я даже не сразу понял, над чем он так потешается: но ведь если это видео, то там не будет ни одного события из истории спорта до изобретения камеры, а также всего, что просто осталось неснятым. "История спорта" мгновенно сжалась до периода с 1895 года по сегодняшний день. Однако обратите внимание, что я только что допустил и более тонкую ошибку: я предположил, что существует непрерывная "история спорта", которая не зависит от способов ее фиксации. В самом буквальном смысле выбор средства коммуникации определяет исторический документ.

Археологические данные о доисторических временах – вопрос более тонкий. Большая часть находок – топоры, кинжалы, наконечники стрел и подобные им долговечные объекты. Это в основном то, что Льюис Мамфорд называл "технологиями силы", отличая их от "технологий емкостей", – к ним относятся корзины, кухонная утварь, язык, семья, водоемы и ритуалы, которые оставляют гораздо меньше следов. Орудия выживают лучше, чем слова, поступки, мысли или практика воспитания. Эта разница в способностях к сохранности, по мнению Мамфорда, дает нам искаженное и отнюдь не феминистское представление о людях как животных, пользующихся орудиями, а скажем, не о мечтающих или говорящих животных[7]. То, что время сделало с документами, должно приниматься во внимание при работе с ними – возможно, это избавит нас от идеологического рабства.

Документы – это описания, а описания в принципе не бывают исчерпывающими. Потенциальная коммуникация о событии не может быть полной. Всегда есть, что добавить; то есть документ, по определению, всегда не закончен. Каждый способный говорить человек наделен удивительной способностью составлять совершенно понятные фразы, которых до этого в истории никто не говорил; более того – каждый из нас проделывает этот невероятный трюк по нескольку раз на дню. Сходной порождающей способностью обладают документы и описания. Нет документа, который ставил бы последнюю точку в каком-либо вопросе. Из этого, разумеется, не следует, что один документ не может быть полнее другого. Мы благодарны Сэмюэлю Пипсу и Марте Бэллард за описания их миров, однако никому в голову не придет утверждать, что они рассказали все о Лондоне XVII века и штате Мэн XVIII века соответственно[8]. Мы не знаем, когда появятся и появятся ли вообще другие свидетельства, которые подтвердят, дополнят или опровергнут то, что мы знаем сейчас. Как гласит известная поговорка, прошлое России непредсказуемо. Новые старые документы переписывают старые новые. Кумранские рукописи, обнаруженные в 1947 году, перевернули наши представления о Библии. Прошлое находится в непрекращающемся становлении, как и любой объект описания.

Прошлое радикальным образом неполно, потому что исторические свидетельства сами являются частью истории. Историкам, изучающим социальное положение женщин, пришлось справляться с "отсутствием свидетельств", которое в свое время являлось главным аргументом против того, чтобы проводить подобные исследования[9]. Историки труда, детства, рабства, питания, менталитета, повседневной жизни, приватного пространства, болезней принялись раскрывать богатейший, как теперь кажется, исторический материал. Однако до 1900 года мало кто даже мечтал о том, что такая эфемерная вещь, как погода, может быть предметом реального исторического исследования. Благодаря дендрохронологии и глубинным пробам полярного льда, позволившим получить образцы атмосферы многовековой давности, история климата стала активно развивающейся дисциплиной, позволяющей ответить на многие вопросы о погоде на Земле в различные эпохи, – а это весьма значимые сведения на фоне современных проблем, связанных с глобальным потеплением. Новые свидетельства возникают в связи с обострением восприимчивости к определенным проблемам (как в случае с историей женщин) и появлением новых инструментов исследования (как в истории климата), однако, в принципе, это одно и то же. Дневник Марты Бэллард не стал бы таким ценным историческом свидетельством, не попади он в руки столь внимательной читательницы, как Лорел Тэтчер Ульрих. Невозможно априори определить, что именно окажется высказыванием, – как невозможно определить, что находится за пределами коммуникации, – поэтому потенциальное богатство прошлого неисчерпаемо.

Прошлое возникает в будущем. Вот что говорит итальянский антрополог, участвовавший в недавней эксгумации двух гуманистов Ренессанса:

"Тело – это хранилище информации, связанной с жизнью и смертью человека. Благодаря современным технологиям мы можем разрешить множество спорных вопросов последних столетий и получить ответы, которые еще несколько лет назад были недоступны"[10].

Пико делла Мирандола умер в 1494 году, однако в течение пяти веков его тело было просто разлагающимся трупом и лишь недавно превратилось в "архив". Ученые решили провести анализ ДНК, то есть по сути превратить тело в читабельный текст. Новые методы из арсенала криминалистики дали нам новые исторические документы – или, может, это старые исторические документы? Старое изменчиво не в меньшей степени, чем новое. Историк находится в той же позиции, что и очевидец: пока события разворачиваются, ни тот ни другой не знают, какая улика окажется решающей. Улика – и в области истории, и в суде – становится таковой постфактум[11]. То, что сегодня никому не нужно, завтра может стать бесценным[12].

Обращение с "историей" как с абстрактным философским понятием опасно, поскольку оно само является продуктом определенного исторического момента. И даже тезис, что прошлое рождается в будущем, сам по себе исторический. Лишь для современности, в которой прошлое стало таким фактурным благодаря успехам геологии, методам критической истории, эволюционной биологии, космологии и археологии, стало характерно столь острое осознание динамической природы исторического свидетельства. Благодаря графической революции XIX века, когда фотография, фонография, миография, кинематография, спектрография и другие техники уничтожили вековую монополию письма на сохранение культурного наследия, понятие исторического документа претерпело радикальные изменения. Новые документы порождаются автоматически, и сегодня мы имеем возможность "прочитать то, что никогда не было написано". Аналоговые медиа фиксируют и наделяют значением непроизвольные следы, не требуя их символической языковой обработки[13]. Самой современной чертой современности вполне может оказаться наше видение древности – вплоть до первой секунды после Большого взрыва; современность, вполне возможно, лучше всего проявляется не в достижениях медицины и техники, а в непрестанном переосмыслении прошлого. Мы живем с сознанием того, что еще может появиться средство свидетельствования, которое позволит превратить самые незначительные детали нашего мира в важные кирпичики исторического конструкта. Исторические свидетельства с годами могут не только разрушаться, но и, наоборот, становиться членораздельнее.

Передача истории

"Теория коммуникации" Клода Шеннона была первой попыткой разобраться в том, как отфильтровывать и расшифровывать получаемые издалека сигналы. Если отбросить математику, то перед историческим исследованием стоят схожие задачи. Пусть историю пишут победители, однако и они зависят от капризов природы и от того, захотят ли потомки сохранить знания об их победах. На передачу исторической информации оказывают влияние и культура, и природа. Недавнее исследование показало, что институты такой передачи – монастыри, библиотеки, университеты, музеи и архивы – имеют собственные интересы: политические, и не только[14]. Многое, очень многое может зависеть от аукционного каталога или королевского архивариуса! Исчезновение с исторических фотографий было знаком опалы (и, как правило, расстрела) в Советском Союзе в сталинские годы. Однако такое abolitio memoriae может быть и незапланированным. Насколько доступными современные данные окажутся через 50 лет, если уже сейчас компакт-диски почти вышли из употребления, терабайты данных на дискетах чахнут в техно-лимбе, а виниловые пластинки и видеокассеты покоятся на полках нетронутыми? Большая часть раннего кинематографа уже утрачена. Сибелиус сжег свою 8-ю симфонию в 1940-х; примерно тогда же, во время войны, Бахтин извел на самокрутки рукопись своего легендарного magnum opus. Однако прежде, чем впасть в меланхолию, давайте вспомним, что таблички с Линейным письмом Б – а это ценнейший источник для изучения древней письменности – сохранились только благодаря пожару в Кносском дворце: он превратился в своего рода печь для обжига. То же самое относится и к угаритскому языку[15]. Горячий пепел Везувия похоронил все население Помпеи, однако законсервировал сам город.

Специалисты по коммуникациям изучают механизмы возникновения тенденциозности в выпусках новостей, однако то же самое проделывается и при изучении прошлого. Критические штудии Гомера (и других греческих классиков) и Библии были важнейшей частью историографической революции на рубеже XVIII и XIX веков. Современная наука до сих пор крайне тщательно изучает способ передачи этих текстов. Еще Цицерон и Иосиф Флавий отмечали необычную композицию и способы передачи гомеровского эпоса. Для современности же характерно осознание необратимой утраты источника. В XVIII веке немецкий филолог Кристиан Готтлоб Гейне писал:

"Мы не сможем обрести “Илиаду” в том виде, в каком ее сочинил Гомер, – это очевидно. Так же и книги Моисея и Пророков мы никогда не узнаем такими, какими они вышли из-под пера их авторов"[16].

Похоронив надежду на получение подлинника, ученые принялись сравнивать разные списки и устанавливать наиболее аутентичный вариант. Иногда изначальный текст специально выдумывается – как знаменитый Q (от немецкогоQuelle – источник), синопсис евангелий от Марка, Матфея и Луки. Когда исследователи Нового Завета пытаются восстановить оригинальные слова Иисуса, они сначала выясняют, через кого они до нас дошли: "Если оригинальные реплики передавались из уст в уста, а записывались позже (а именно такова ситуация с евангелиями), то на каждом этапе передачи информация могла меняться"[17]. Таким образом, книга, которая когда-то считалась надиктованной Святым Духом, превращается для историков в лоскутное одеяло.

Любая передача никогда не происходит в вакууме. Средства передачи – не трубы, по которым течет содержание, точно так же, как время – не пустой медиум, несущий в себе прошлое. Фридрих Август Вольф (1759–1824), создатель термина "филология" и выдающийся исследователь Гомера, содействовавший развитию историко-критического метода, утверждал, что поздние списки могут оказаться более аутентичными, чем древние. Он был уверен, что текст Гомера, с которым он имел дело в 1794 году, лучше, чем списки, которые читались в Александрии двумя тысячелетиями ранее. (Он знал, что прошлое может возникать асинхронно.)

Некоторые ученые полагают, что очевидные искажения в передаче информации обладают огромной исторической ценностью – особенно учитывая, что идея о возможности передачи текста без искажений сама по себе исторична. В Средние века разницу между автором и переписчиком осознавали крайне редко, и, пожалуй, лишь изобретение печатного станка и породило саму идею "неизменного повторяемого текста"[18].

"Ошибки переписчика – описки, грамматические неправильности, перестановки и даже очевидные пропуски – могут быть ценным историческим свидетельством: реже они говорят о политической подоплеке создания конкретного текста, чаще – о литературных технологиях своего времени"[19].

Исследователи еврейских древностей долго не обращали внимания на схолии к Талмуду, сделанные великим комментатором XI века Раши, считая их каракулями; впоследствии оказались, что это ценнейший образец средневекового французского[20].

Анализ того, как свидетельство попало к нам, всегда является ключевой частью систематического исследования. Можно сказать, что любое исследование – это исследование средств коммуникации. Это ярко проявляется в эволюционной биологии и космологии – двух областях знания, которые изучают далекое прошлое и находят ключи для истолкования именно в процессах передачи данных. В "Происхождении видов" Дарвина (1859) есть глава "О несовершенстве геологических свидетельств", где анализируется дефицит данных о переходных звеньях между видами. Он утверждает, что их следов в окаменелостях нет не потому, что их не было, а потому, что мы имеем дело с неполными или искаженными данными. Следы истории биосферы уничтожаются самыми разными способами – от эрозии почвы до извержения вулканов. Как и Гарфинкель, Дарвин читает свидетельства, соотнося их со сформировавшими эти свидетельства процессами. Пытаясь обосновать свою теорию катастрофической нехватки данных, Дарвин говорит, что имеющиеся в ней дыры относятся лишь к способам передачи информации о прошлом, а не к самому прошлому. Если бы все свидетельства сохранились, мы увидели бы переходные звенья между видами. Искать же их в геологических источниках – все равно, что ждать видеороликов о древних олимпиадах в фильме о величайших моментах в истории спорта.

В космологии возможные сбои в передаче данных сами по себе несут важную информацию об истории вселенной. Когда мы смотрим в далекий космос, мы на самом деле смотрим в далекое прошлое. Видимый нами свет покинул свой источник миллиарды лет назад. Поскольку вселенная расширяется, свет, прошедший наибольшее расстояние, должен был испытать на своем пути наибольшие помехи. В соответствии с эффектом Доплера волны от объекта, удаляющегося от наблюдателя, удлиняются, то есть свет более далеких объектов смещается к красной – длинноволновой – части спектра. Этот сдвиг позволяет вычислить скорость и – косвенным образом – возраст таких объектов. Чем раньше появился светящийся объект, тем быстрее он будет удаляться, поскольку в начале Большого взрыва скорость расширения вселенной была максимальной. Чем дальше объекты, которые мы наблюдаем в космосе, тем они краснее и древнее. Вселенная вывернута наизнанку: ее окраины моложе центра. (Но для нас они старше.) Астрономы – например, Эдвин Хаббл – не стали отбрасывать красное смещение как ошибку передачи, поскольку посчитали, что само это искажение может оказаться свидетельством об истории вселенной. Хаббл научился читать это искажение как индекс прошлого. Сейчас красные смещения стали основным способом измерения возраста далеких небесных объектов. Это та же интерпретативная стратегия, что и изучение схолий в комментариях Раши[21].

История и коммуникация не свободны от свойственных XIX веку мечтаний о полной и однозначной передаче информации. Говоря очень условно, идеал историцизма – доминирующей с тех времен историографической доктрины – это путешествие во времени, имеющее своей целью идеально точную реконструкцию старого мира, создающую у историка ощущение полного погружения в него. В спиритуализме, определявшем в тот период популярные представления о коммуникации, идеалом считалась телепатия, то есть полное единение двух умов. Оба этих идеала стремятся найти средство коммуникации, которое было бы трансцендентно любым возможным помехам. Оба идеала возникают в ответ на все более усложняющиеся способы коммуникации и расширяющийся аппарат исторического исследования. Критический метод, возникший в Германии на рубеже XVIII и XIX веков, наоборот, постулирует, что документы, источники и архивы никоим образом не являются прозрачными или нейтральными каналами коммуникации. Историческое исследование эпохи модерна на определенном этапе всегда рефлексирует об условиях собственной (не)возможности. Критика источников – краеугольный камень исторического метода, и любой историк охотно признает, что прошлое в конце концов недоступно. Люди эпохи модерна в начале ХХ века были вынуждены прибегать к критике источников по мере появления в их жизни телеграфа, телефона и экспресс-почты. Они учились отделять технические факторы (например, задержки в доставке) от коммуникативных решений (например, отказ отвечать на письмо). Разрушив пространственно-временной континуум, электрические и прочие медиа одновременно делали далекое близким и уничтожали прежнее понятие интимного. Наше понимание истории и коммуникации отражает и присущую модерну надежду на трансценденцию, и отчаяние по поводу ее недостижимости.

Раскритиковать эти мечтания – задача несложная, однако передача информации в том или ином виде остается крайне важной темой для историков и теоретиков коммуникации. "Возможность ошибки – это отправная точка в интеллигибельном порядке вселенной", – говорил великий, хоть и забытый теперь Джосайа Ройс[22]. Стремление к корректной передаче информации – это, скорее, этическая позиция, связанная с уважением к инаковости истории, а не попытка добиться эпистемологической полноты и прозрачности. Отрицать Холокост не только глупо, но и безнравственно. Речь здесь идет не о дефекте познания, а о несправедливости. Исследуя прошлое, мы имеем дело с самым существенным и тонким видом коммуникации – с общением между живыми и мертвыми[23]. Задача историка не в том, чтобы убивать мертвых. Он должен воскрешать их в памяти снова и снова и следить за тем, чтобы наш мир был всегда наполнен новыми старыми вещами. В этом глубокий этический смыл, объединяющий изучение истории и коммуникацию.

Интерпретация истории

В истории немало моментов, сопровождающихся избыточной информацией, моментов информационной апоплексии, – это дело известное. Однако мы – отчасти благодаря Интернету – живем в эпоху обостренного архивного сознания. Перед историками, по выражению Майкла Поллана (употребленного, правда, в другом контексте), стоит "дилемма всеядного"[24]. Любое исследование потенциально бесконечно. Фрактальная геометрия показывает, что масштаб рассмотрения – вещь условная. Длина береговой линии Британии – это производная длины измерительного шеста, которым мы пользуемся[25]. Представьте отчаяние аспиранта, который понимает, что каждая фраза в его диссертации может превратиться в еще одну диссертацию, а его собственная диссертация может оказаться одной-единственной фразой в диссертации кого-то еще.

Задокументированное – лишь малая часть произошедшего, а сохранившееся – лишь малая часть задокументированного, при этом саму интерпретацию можно, пожалуй, считать, зоной наибольшей избирательности. (Конечно же, отбор может быть не только редукционистским; запись, передача и интерпретация могут и сильно преувеличивать "то, что было на самом деле".) У нас нет другого выбора, кроме как выбирать, потому что наше внимание конечно, а сами мы смертны. Можно писать большую историю маленьких вещей: гульфика, соли, подписи – или маленькие истории больших вещей: времени или первой секунды Большого взрыва, но историю всего написать невозможно. Выборка – это не только процедурный вопрос, определяющий подход к данным, это вопрос экзистенциальный: посредством выборки решается, на что человек будет тратить свою жизнь. Интерпретация – это отчасти решение логической задачи по распределению времени, пространства и сил. Писать историю – одно из самых исторических занятий. Наша принадлежность к конкретной исторической ситуации определяет, как мы пишем, гораздо сильнее, чем нам кажется.

"Антропный принцип" в космологии подчеркивает именно эту связь понимания с исторической ситуацией. Согласно этому принципу, знание возможно только в определенного вида вселенной: это должна быть достаточно старая и остывшая вселенная, способная произвести комплекс химических элементов, без которых разумная жизнь невозможна. То есть сама возможность наших знаний о вселенной требует наличия пригодной для жизни вселенной. Когда вселенная становится достаточно старой, в ней может зародиться жизнь, способная ее понимать; то есть для этого она должна быть остывшим, пустым, темным местом (пригодным для существования органической основы жизни). "То, что мы в принципе можем наблюдать, ограничено условиями нашего существования как наблюдателей"[26]. Антропный принцип указывает на совпадение нашей экзистенциальной ситуации и эпистемологического ресурса. Как историки вселенной мы сами являемся частью ее истории. Возникновение историков возможно лишь на определенном этапе истории вселенной. Наша восприимчивость к сигналам из далеких точек в пространстве и времени связана с нашим положением в пространстве и времени. Наша способность считывать эти сообщения отчасти конституирована тем же самым историческим процессом, который эти сообщения и породил. У историков есть доступ к области исторического, который им предоставила сама история. Находясь в рамках этих ограничений, историки раз за разом вынуждены совершать непростой выбор. События могут обладать внутренней неопределенностью. Неопределенность прошлого происходит не только от ограниченности нашей способности видеть – она связана с неопределенностью происходящего. Мы можем воображать более совершенный аппарат документирования, способный ухватить движение каждой молекулы, однако на деле он позволит нам увидеть лишь фундаментальную нестабильность вещей: чем лучше мы документируем, тем менее они определенны – таков урок, который преподает нам квантовая физика. Реальность может быть столь же туманной, как и текст, а текст – столь же непостижимым, как реальность. Описание оказывается неисчерпаемым не только потому, что язык производит генерализирующие эффекты, но и потому что сама вселенная неполна. Мы сами часто не вполне понимаем, что говорим, – но и вселенная, вероятно, не до конца уверена в себе.

Эпилог

Если история – это история коммуникаций, то нам предстоит большая работа. Одна из осей расширения – само время. Инниса часто цитируют, однако мало кто разделяет его интерес к сравнению старых и новых цивилизаций. Доисторическая эпоха дает богатый материал, которым раньше занимались исключительно антропологи: доместификация огня, институт родства, телесные и голосовые техники, речь и письмо. Одомашнивание животных и растений, приготовление пищи и воспитание детей, навигация и исчисление времени, ритуалы и искусство памяти – все это важнейшие части долгой истории коммуникаций. Общий архив человечества – с религией, философией, юриспруденцией, литературой и искусством – это богатейшее собрание медиапрактик. Различные истории коммуникаций за пределами Европы и Северной Америки еще ждут своих историков. Глобализация академических коммуникаций в современном мире стимулирует возникновение глобального прошлого. Крен в междисциплинарность может помочь нам преодолеть замкнутость гуманитарных и общественных наук и написать историю точной науки и технологии. Метафизика, говорил Пирс, – это обезьяна математики, а физика и математика – это во многом тайная история коммуникации. Наконец, мы должны вслед за Иннисом расширить наше изучение медиа[27]. Вот лишь небольшой их список: астролябия, башня, воск, гласные, день, единица, емкость, журнал, зонтик, имя, йоктосекунда, клавиатура, лучи, метроном, ноль, охота, подпись, рог, стекло, точка, ультразвук, формальдегид, хор, цепь, читающая машина, шкаф, щебень, электрод, юбка, язык. У истории коммуникации исключительно богатое будущее[28].

Перевод с английского Петра Серебряного

[28] Я глубоко признателен Георгине Борн, Сэмюэлю Маккормику, Бенджамину Петерсу, Питеру Симонсону и Джоффри Уинтроп-Янгу за их комментарии и уточнения.