Чез Фриман – председатель совета директоров компании Projects International, Inc. В прошлом дипломат и сотрудник Пентагона, переводчик. Удостоен многочисленных наград, популярный публичный оратор и автор пяти книг.
Покойный Артур Голдберг, член Верховного суда и посол США в ООН, однажды сказал, что "дипломаты к решению каждого вопроса подходят с открытым… ртом". Это в полной мере относится к ООН, где бал правят демонстрация позиций и ее нечестивый близнец – декларативная дипломатия. Но суть дипломатии не в говорильне, а в поиске общего фундамента путем внимательного, с открытым умом, выслушивания того, что говорят и о чем умалчивают собеседники, и в ответственных действиях, которые за этим следуют. Дипломатия позволяет странам продвигать свои интересы и разрешать проблемы с иностранцами, почти не прибегая к силовым решениям. Она стоит на страже внутреннего спокойствия и благоденствия без бряцанья оружием. Способствует нахождению взаимоприемлемых вариантов достижения временного, но действенного согласия между разными культурами. Дипломатия – это перевод национальной стратегии в тактическую плоскость для достижения политических, экономических и военных преимуществ без применения силы. Это форпост на страже национальной безопасности и обороны. Провал дипломатической миссии может означать войну со всеми ее ужасами.
Но дипломатия – это не просто альтернатива войне. Она не заканчивается с началом войны. Когда война оказывается необходимой для корректировки отношений с другими государствами или народами, именно дипломатия должна облечь итог боевых действий в новые соглашения о сотрудничестве для построения новых отношений и нового мира. Необходимо, чтобы побежденные нации примирились с поражением и чтобы был заложен фундамент нового, более стабильного статус-кво. Следовательно, по любым меркам искусная дипломатия жизненно важна для обеспечения мощи, богатства и благополучия страны. На глубочайшем уровне дипломатия – это тонкая стратегическая деятельность, которая сводится к пересмотру имеющихся условий, восприятия и параметров международных проблем. Необходимо таким образом скорректировать национальные интересы других стран, чтобы им казалось, будто они стоят на страже собственных интересов, тогда как в действительности будут делать то, что вы им рекомендуете. При этом не должно казаться, будто они капитулировали перед иностранной державой или идут у нее на поводу.
Дипломатия – искусство принуждения других играть в вашу игру по вашим правилам. Судя по тому, какая сложная обстановка сложилась после окончания холодной войны, США мало что понимают в дипломатии и не овладели этим искусством.
Упоение мощью и милитаризация сознания
С тех пор как распад Советского Союза освободил американцев от страха перед ядерным Армагеддоном, Соединенные Штаты во внешней политике полагаются почти исключительно на экономические санкции, военное сдерживание и силу. Эти меры – отнюдь не единственное оружие в арсенале государственного управления. Однако американцы больше не задаются целью снискать уважение других стран собственным примером или посредством вежливого убеждения и быть лидером на мировой политической арене. Они не стремятся за счет этого добиться от других желательного курса, не дорожат своим престижем, не опекают слабые страны, не помогают им строить государственные институты и не дают достаточно стимулов для "хорошего" поведения. В Вашингтоне угроза применения силы стала первым, а не последним внешнеполитическим инструментом. Мы, американцы, выбрали принудительные меры в качестве инструмента влияния (по умолчанию) на другие страны, будь то союзники, друзья, противники или враги.
Для большинства представителей нашей политической элиты подавляющее военное и экономическое превосходство США оправдывает отказ от убеждения упрямых иностранцев в пользу их принуждения к повиновению. Мы привычно бряцаем оружием в ответ на любые вызовы вместо того, чтобы инициировать решение проблем, создающих эти вызовы. Подобный подход снижает, а не повышает уровень нашей безопасности; в то же время мы обременяем будущие поколения разрушительным государственным долгом. Применяя такую тактику, мы нервируем союзников, но не сдерживаем противников, дестабилизируя целые регионы, умножая число врагов и воздвигая стену отчуждения с друзьями.
Южная Америка больше не прислушивается к нам. Россия снова заняла враждебную позицию. Европа высказывает сомнения в наших суждениях, громко выражает свою обеспокоенность американской воинственностью и дистанцируется от нашего политического руководства. Распадающийся на части Ближний Восток преисполнен мстительного презрения к Соединенным Штатам. Африка нас игнорирует. Индия не отвечает взаимностью на наше страстное желание строить с ней дружеские отношения. Китай давно считает, что мы не можем смириться с его усилением, и сосредоточен на противодействии нашим попыткам помешать его экономическому росту. Япония пересматривает свой внутренний кодекс самурая.
Некоторые говорят, что все это – следствие недостаточной жесткости во внешней политике. Они полагают, что мы должны бомбить враждебные режимы или убивать тех, с кем мы не согласны, с помощью беспилотников, не заботясь о сопутствующих разрушениях, если хотим, чтобы нас воспринимали всерьез. В действительности же мы пока доказали лишь то, что если проявлять безразличие к чужим интересам и навязывать свое мнение, можно легко настроить против себя почти всех.
За пределами нашей страны практически никто не сомневается в военной доблести американцев и в их готовности сеять шок и трепет. Во Вьетнаме, Кувейте, Афганистане, Ираке и многих других странах американцы ярко продемонстрировали свое военно-политическое упрямство и готовность нанести огромный ущерб тем, кто, как нам кажется, настроен против нас. Тем не менее мы сами все еще сомневаемся в собственной доблести и одержимы идеей доказать себе и другим, что мы "крутые". Однако никакого дефицита веры в жесткость американцев не существует. Вопрос в том, насколько мудра наша политика и насколько планы военных кампаний, облеченные в привлекательную риторику для внутренней аудитории, способны сделать мир более совместимым с нашими интересами и ценностями.
В последние годы Соединенные Штаты убили несчетное множество людей в войнах и атаках на террористов с использованием БПЛА в Западной Азии и Северной Африке. В этих военных кампаниях пролилась кровь наших солдат, лишившихся жизни или оставшихся инвалидами до конца своих дней, тогда как наша экономика не получила столь необходимых ей инвестиций. Эти демонстрации американской силы и решительности причинили колоссальную боль и страдания другим народам, но не сделали их послушными нашей воле. Интервенции на суше или удары с воздуха не обеспечили более высокий уровень безопасности для нас или наших союзников, но умножили число врагов, усугубили их ненависть и увеличили угрозу для нашей родины, наших граждан и друзей за рубежом.
Именно из-за милитаризации сознания и из-за того, что мы смотрим на мир через прицелы ракет, реакция большей части американской политической элиты на многократно продемонстрированную неэффективность силового решения вопросов сводится к заявлению, что успех был бы гарантирован в случае еще более массированного применения силы. Но использование вооруженных сил для разрешения конфликтных ситуаций не останавливает динамичные изменения в мировом и региональном распределении экономической, военной и политической мощи. Нет оснований полагать, что еще большая воинственность дала бы лучшие результаты. Большинство американцев это понимают. Простые люди скептически смотрят на стремление военно-промышленного комплекса и агрессивно настроенных конгрессменов навязать народу неоконсервативную повестку дня. Люди не хотят ставить будущее нации в зависимость от быстро разрушающегося статус-кво послевоенного мира.
Грани исключительности
Политическая культура каждого народа – продукт его исторического опыта. Политика США в области безопасности, как нередко случается и с другими странами, руководствуется непроверенными предрассудками, почерпнутыми из нашей истории с ее особенностями. В целом такие убеждения на подсознательном уровне формируют доктрину, которая становится непререкаемой догмой. Сегодня целые легионы ученых зарабатывают себе на кусок хлеба, исследуя для Министерства обороны практическое применение этой догмы. Они разработали для военно-промышленного комплекса целую интеллектуальную надстройку в виде бесконечного разнообразия сценариев применения силы. (Никто не ожидает от Госдепартамента поддержки исследований менее властных и жестких подходов к внешней политике. У него нет ни денег, ни желания оправдать свое основное назначение, спонсируя разработку дипломатической доктрины.)
Американцы правы, считая свою страну исключительной. Среди прочего, наш опыт участия в вооруженном конфликте, а также понимание связи между силой и дипломатией являются уникальными – можно даже сказать, "аномальными". То же касается и нашего подхода к войне, миру и внешним связям.
Война – крайний аргумент в отношениях между государствами и народами. Иногда ее целью является захват и подчинение населения других стран. Однако чаще всего война – это средство устранения воображаемых угроз, отражения агрессии, восстановления баланса сил, принуждения к согласию на изменение границ или изменение плохого поведения противника. Война не заканчивается до тех пор, пока побежденные не признают поражение и не смирятся с новыми обстоятельствами. Войны обычно завершаются переговорами, направленными на претворение исхода военных действий во взаимно согласованные политические договоренности, которые вводят новый политический порядок. Но войны Соединенных Штатов – это нечто особенное.
В нашей Гражданской войне, Первой и Второй мировых войнах и холодной войне США стремились добиться "безусловной капитуляции" противника, побежденным навязывался мир, но не делалось ничего для морального, политического и экономического восстановления. Малые войны XX века не избавили американцев от этого странного игнорирования других моделей военных операций с ограниченными целями. Война в Корее закончилась вничью, и до сих пор перемирие 1953 г. не претворено в прочный мир. Во Вьетнаме мы потерпели поражение. В Гренаде (1983 г.), Панаме (1989 г.) и Ираке (2003 г.) добились смены режима, но не договорились об условиях прекращения войны и установления мира.
У американцев не было в последнее время опыта окончания войн путем переговоров с побежденными странами, что являлось нормой на протяжении всей истории человечества. Мы склонны считать успехом в войне нанесение достаточного урона противнику, чтобы, ничем не рискуя, растоптать его достоинство, отказав в серьезном отношении или вовлечении в мирный процесс. Наши войны обычно планируются как военные кампании, преследующие чисто военные цели. При этом мы мало задумываемся о том, как выстроить международные отношения после завершения конфликта или как использовать политические возможности, которые могут появиться благодаря продемонстрированной военной мощи. Как правило, мы не конкретизируем цели войны или план переговоров, чтобы добиться принятия побежденным противником наших условий окончания боевых действий.
Отсутствие четко сформулированных целей, которых предстоит добиться с помощью военных операций, позволяет нашим политикам менять цели по ходу дела. Это почти неизбежно приводит к затягиванию боевых действий. Нашим вооруженным силам приходится преследовать слишком расплывчатые цели, которые так и не обретают точных очертаний. Поскольку условия победы четко не определены, наши солдаты, морские пехотинцы, летчики, капитаны кораблей не могут определенно сказать, когда их миссия выполнена и когда можно, наконец, остановиться.
Привычка не ставить конкретные политические задачи перед армией также означает, что в нашем случае война в меньшей степени – "продолжение политики другими средствами" (по определению Клаузевица) – и в большей степени брутальное и непосредственное наказание врагов. Наказывая их, мы даже не имеем четкого представления о том, как они смогут усвоить какие-то уроки из той трепки, что мы им устраиваем. Наше хроническое невнимание к условиям окончания войны означает, что победы США на поле боя редко претворяются в мирное урегулирование и вознаграждаются стабильностью и продолжительным миром.
Вооруженные силы в высшей степени профессиональны и предельно действенны в искусстве подавления и уничтожения неприятеля. Но их надежды на то, что политики что-то извлекут из уязвимости противника, которой они добиваются, практически никогда не сбываются. Почти все нынешние гражданские политики – непрофессионалы, получившие посты благодаря поддержке победившей партии. Их неопытность, теории принуждающей дипломатии, которые они изучали в университете, традиционное отчуждение американских дипломатов от военных операций и наша нынешняя чрезвычайно милитаризованная политическая культура – все способствует тому, что дипломатия бездействует, когда она должна быть наиболее активной – после окончания боевых действий.
Так, победа в войне по освобождению Кувейта в 1991 г. не была претворена в такие условия мирного соглашения, которые Саддам Хусейн и его режим обязались бы соблюдать и уважать. Вместо этого мы ждали от ООН принятия общей резолюции, вводящей жесткие ограничения суверенитета Ирака, включая инспекции, репарации и демилитаризацию некоторых территорий. Саддам не взял на себя явных обязательств выполнить эти требования. Он игнорировал их настолько, насколько это могло сойти ему с рук. Война по-настоящему так и не закончилась. Во время повторного вторжения в Ирак в 2003 г. американские стратеги исходили из того, что военная победа автоматически принесет мир на иракскую землю. Американцы не оставили в Ираке компетентную власть, которая могла бы принять новые условия и поддерживать стабильность. Правительство США не разработало никакого механизма для перевода успеха на поле боя в легитимный новый порядок и прочный мир в Ираке. Мы руководствовались исторически развившимся, сугубо американским постулатом, будто естественная кульминация войны – это безоговорочная капитуляция противника и его моральная "перезагрузка". Госдепартамент не участвовал в процессе планирования. Понятие о том, что для окончания войны на условиях, которые могли бы примирить противника с идеей поражения, может потребоваться политический процесс, так и не сформировалось ни в Белом доме, ни в Министерстве обороны. Афганистан, Босния, Косово и Ливия – разнородные, но сходные примеры слепоты Вашингтона или безразличия к дипломатическим инструментам перевода военной победы в политическую плоскость. В итоге наши вооруженные интервенции нигде не привели к возникновению более прочного мира. Нам, американцам, неведомо искусство правильного завершения войны.
Парадоксы сдерживания
Путаные представления о связи между применением силы и установлением политического порядка дают о себе знать и в подходе к ситуациям, которые могут привести к войне, но где опасная черта еще не пересечена. Во время сорокалетнего противостояния советской угрозе в рамках холодной войны наша страна научилась, как вести себя в ранге мировой державы. Стратегия сдерживания той поры ставила перед американской дипломатией главную задачу: держать строй и линию обороны против Советского Союза. Американцы рассматривали коррективы, вносимые в отношения в результате переговоров, как часть большой игры с нулевой суммой и, следовательно, считали их в основном неосуществимыми или нежелательными. В конце концов, один неверный шаг мог спровоцировать ядерную войну, фатальную для обеих сторон.
Холодная война свела дипломатию к политическому эквиваленту позиционной или окопной войны, в которой успехом считалась неизменность позиции, а не выгодное маневрирование. Она научила американцев сдерживать конфликт, угрожая эскалацией, способной привести к взаимному и смертоносному обмену ядерными ударами. Она приучила нас считать, что зачастую разумнее законсервировать или заморозить статус-кво для сдерживания потенциального конфликта, чем тратить время и силы на поиск путей смягчения или устранения конфликта.
Нам предстоит отучиться от повадок, приобретенных в годы холодной войны. Мы по-прежнему реагируем на враждебные проявления угрозами прибегнуть к насилию и давлению с намерением парализовать противника вместо эскалации дипломатических усилий, направленных на урегулирование конфликтной ситуации. Мы вводим санкции как символ нашего недовольства и чтобы дать возможность нашим политикам ощутить себя крутыми ребятами, хотя в действительности эти действия могут быть безответственными и никчемными. Иногда отказываемся даже обсуждать с неприятелем проблемы до тех пор, пока он не прекратит делать то, что мы категорически не приемлем. Но почти неизменно наша главная реакция – угроза военного вмешательства или сдерживания.
Предполагаемая цель санкций – принудить к покорности страну, против которой они вводятся. Но после введения санкции неизменно становятся не средством, а целью. Поэтому их успех измеряется тем, сколько неприятностей и лишений мы сумели доставить с их помощью противнику, а не тем, насколько они помогли изменить его нежелательное поведение. Я не знаю ни одного случая, когда угроза санкций или их применение помогли бы наладить сотрудничество без переговорного процесса, в ходе которого было бы сделано приемлемое предложение. Санкции не наводят мостов и не помогают добиваться уступок. Напротив, они углубляют и обостряют разногласия.
И во многих отношениях санкции рикошетом бьют по нам самим. Они создают нечто вроде протекционистской стены для импорта нашей продукции в страну, против которой санкции вводятся. Зачастую это стимулирует стремление стран к самодостаточности и способствует искусственному процветанию некоторых отраслей их экономики. Санкции вредят одним группам внутри США и приносят выгоду другим. Группы, получающие выгоду, имеют корыстную заинтересованность в бесконечном продлении санкций и неохотно идут на переговорный процесс.
Санкции нередко оказывают противоположное воздействие, укрепляя политический авторитет лидеров той страны, против которой направлены, поскольку в их руках оказывается распределение скудеющего перечня товаров и услуг. По мере обнищания населения сплачивается националистическая оппозиция. Как свидетельствуют примеры Северной Кореи, Китая при Мао и Кубы, санкции продлевают власть полумертвых режимов, которые в противном случае были бы свергнуты. В конечном итоге, как это очевидно на примере Кубы (а до этого – КНР), ирония санкций в том, что они превращают государства, от которых мы пытаемся отгородиться, в места экзотического туризма для американцев.
Пагубные последствия санкций усугубляются привычкой американцев сочетать их с дипломатическим остракизмом. Отказ от переговоров – это тактическая уловка, позволяющая выгадать время для активного улучшения своей позиции и успешного политического торга. Но проводить встречи с другой стороной не значит давать ей поблажки. Обусловливать контакты существенными уступками – себе дороже. Дипломатические контакты – не уступки противнику, а возможность получить сведения о его логике и намерениях, лучше понять его интересы, а также определить бреши в его политической позиции, воспользовавшись которыми, можно добиться более точного объяснения нашей логики и требований и в конце концов добиться уступок.
Попытки сдерживания провоцируют другую сторону на ответную эскалацию. Снижение этого риска показывает противнику, что ему не удастся добиться всех своих целей. Чтобы убедить кого-то, нужно точно и ясно выражать свои мысли, а это невозможно без прямых контактов. Вот почему так важно поддерживать дипломатические отношения и связи, которые мы иногда прерываем по собственному недомыслию. Никогда нельзя отказываться от контакта с неприятелем, будь то на поле боя или на дипломатической арене – это здравое и логичное правило.
Пренебрежение им – специфическая проблема в нашей практике сдерживания, которое сегодня, по сути, является нашим единственным методом государственного управления, если не считать санкций и военного наступления. Реагируя на воображаемые вызовы нашим интересам или интересам тех стран, которые мы обязались защищать, мы заявляем, что любые попытки другого государства получить односторонние преимущества повлекут ответные действия, чреватые неприемлемым уроном. Мы угрожаем как политическими, так и экономическими карами. Но если говорить о современных Соединенных Штатах, то это почти всегда военные операции.
Сдерживание заменяет военную конфронтацию, поскольку оно замораживает риски и призвано давать дорогу дипломатии, цель которой – устранить основополагающие причины опасной ситуации. Оно означает испытание воли и выдержки вооруженных сил двух сторон, поскольку оба противника думают, как продемонстрировать решимость и заставить визави отступить. Сдерживание, конечно, может стать отправной точкой для дипломатических усилий по разрешению конфликта интересов. Но если сдерживание не идет рука об руку с дипломатией, подобные конфликты, вероятно, будут тлеть или усиливаться. Конечно, после окончания холодной войны опасность эскалации до ядерного уровня уменьшилась. Но и угрозы эскалации, присущие сдерживанию, сегодня менее пугающи, и выше, следовательно, вероятность того, что стороны примут вызов.
Пытаясь ограничить неопределенность лишь посредством сдерживания без дипломатических усилий по разрешению кризисов, которые часто и порождают неопределенность, американцы сохраняют статус-кво, даже если это невыгодно или может обернуться ущербом. Но, исходя из предположения, будто наша непреодолимая мощь сама по себе делает сдерживание адекватным ответом на факторы, угрожающие нашим интересам, как мы их себе представляем, мы невольно консервируем угрозу вооруженного конфликта и готовим себе неприятности в будущем. Кроме того, даем потенциальным противникам время для наращивания военной силы, сопоставимой с нашей.
Именно таков наш подход к Китаю в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях и к России на западных границах Китая. Сегодня вероятность того, что он будет успешен, не выше, чем во многих случаях в прошлом, когда его применение окончилось неудачей. То же самое касается и недавней попытки военно-технического решения политической проблемы раскалывающегося на части Ирака. Невольно возникает вопрос: будем ли мы когда-либо учиться на собственных ошибках? Хорошо известно предупреждение Джорджа Сантаяны о том, что "люди, не помнящие прошлого, обречены на его повторение". Но что если каждые четыре года вы делаете лоботомию, удаляя память и лишая себя возможности учиться на личном опыте? Что если вы почти не знакомы с порученной вам работой? Как быть, если вы не знаете, что предлагаемое вами решение уже проверялось на практике, и к каким результатам это привело? В той или иной степени мы обрекаем себя на подобный исход, укомплектовывая органы национальной безопасности (если не брать в расчет армию) политическими временщиками. Они получают ответственные посты не за свои знания, опыт или особые навыки, но за вклад в избирательную кампанию, политическое низкопоклонство, связь с внутренними группами интересов, академические достижения, успех в областях, не связанных с дипломатией, или высокий социальный статус.
Профессиональный упадок
Соединенные Штаты – единственная из крупных держав, которая не поставила дипломатию на профессиональные рельсы. В других развитых странах дипломатами становятся люди, имеющие уникальное сочетание специальных знаний и методов, богатый опыт работы на дипломатическом поприще и постоянно повышающие квалификацию за счет теоретического и практического изучения искусства дипломатии. Они приобретают навыки путем исследования интересных и наглядных исторических примеров, периодического обучения и подсказок более опытных коллег. Они совершенствуют свои знания и умения, критически анализируя прошлые действия и ошибки.
Американцы же, напротив, считают, что разработку и проведение внешнеполитической линии лучше всего доверять разрекламировавшим себя пустым мечтателям и теоретикам – любителям и дилетантам, не обремененным специальными знаниями, практикой и опытом. Нижние чины нашего дипломатического корпуса пользуются большим уважением за рубежом за свой интеллект, знания и навыки межкультурного общения. Но наши послы и высокопоставленные бюрократы из внешнеполитического ведомства, за редким исключением, не получают восторженных откликов. Контраст между ними и в высшей степени профессиональным руководством Вооруженных сил США просто огромен. Стоит ли удивляться тому, что наши солдаты, моряки, летчики и морские пехотинцы зачастую напрасно ждут руководящих указаний и поддержки от гражданских лиц в ведомстве национальной безопасности? Судя по нынешним тенденциям, им придется ждать еще долго, пока их гражданские коллеги подтянутся до их уровня.
После окончания холодной войны значительно увеличилось количество чиновников невысокого ранга, получавших должности по политическим мотивам. Они наводнили буквально весь внешнеполитический истеблишмент. Наряду с этим был раздут штат Национального совета по безопасности. Это спровоцировало неуклонное снижение профессионального уровня дипломатов как высшего, так и низшего уровня – и в Вашингтоне, и в посольствах разных стран. Американские военные все чаще вынуждены брать на себя дипломатическую миссию, к которой их специально не готовили. Это приводит к дальнейшей милитаризации внешней политики.
Если не удастся резко изменить систему распределения должностей, перспективы повышения качества дипломатического корпуса будут плачевны. Послы и высокопоставленные дипломаты-любители не способны быть профессиональными наставниками для молодежи; однако Соединенные Штаты вкладывают мало сил и средств в обучение персонала внешнеполитического ведомства азам и искусству дипломатии. До сих пор не составлено основополагающего курса, в котором бы разбирались основы и наглядные примеры защиты дипломатами государственных интересов. Нет курса, в котором молодых дипломатов учили бы искусству ведения переговоров, составления аналитических отчетов, а также защите американцев, живущих за рубежом. Не выработано профессионального подхода к разбору и анализу действий. Поскольку "разбор полетов" может плохо отразиться на карьере тех, кто получает должности за политические услуги, или на самой администрации, эта практика не развивается. В итоге люди, выбирающие карьеру дипломата, не учатся на ошибках прошлого, включая тех, кто занимает высокие должности. Как таковая, дипломатия не преподается в гражданских учебных заведениях США. Существенная часть нашей политической элиты не имеет ни малейшего представления о том, чем занимаются дипломаты, что они могут и должны делать.
Мы вступаем в эпоху стратегической переменчивости, где нет четких линий обороны, которые необходимо отстаивать в стиле дипломатии времен холодной войны. Наше лидерство воспринимается все более скептично и менее почтительно в мире, где множатся вызовы, на которые нельзя дать ответ военными средствами.
Пора заново открыть для себя глубокую дипломатию, создающую обстоятельства, при которых другие страны, преследуя собственные интересы, были бы склонны делать выбор, отвечающий нашим интересам, без принуждения их к этому военными средствами. Пора вспомнить инструменты ненасильственного государственного управления, чтобы убеждать других, что они могут получить выгоду от работы с нами, а не против нас. Избавить внешнеполитические аспекты национальной политики в области безопасности от продажности и некомпетентности, олицетворяемых распределением должностей в благодарность за участие в выборных кампаниях. И начать укомплектовывать дипломатический корпус такими же хорошо обученными, профессиональными кадрами, какими укомплектована армия, и потребовать от них лучшего, что они могут дать своей стране.
